Ужасный век. Том I (СИ)

Топор, который дали Мартину в Колуэе, когда он невольно обманул рыцарей рассказом о лесной хижине, в лесу и остался. Теперь юноша вооружён не был. Он вообще ничего при себе не имел. Не было ни в чём нужды.

Бакалейщик снова начал разговор, когда место их встречи уже скрылось из вида. Видать, его всё-таки тяготило одиночество в дороге — и предпочитающие путешествовать в одиночку бывают рады попутчикам.

— Ты только не думай, что я святой какой-то иль вроде того, раз тебе помочь не против. Тяжело таким, как я-то, нынче приходится. Ты и сам знаешь, наверное: дикие из леса гадят, а гвендлы из Вудленда между молотом и наковальней, выходит. Понимаю, с одной стороны: голод их гонит в набеги, а голод-то, знаешь ли, не тётка. Но, мать их, я-то могу себя честным трудом прокормить! Херли же они, сучьи дети, не могут? По что крещёные-то гвендлы за диких платить должны? Справедливо это, как думаешь? Молчишь… ясно, чего ты в том понимаешь. Ты же после Великой войны родился, а я-то её помню. И скажу: с тех пор лучше не стало. Только хуже сделалось.

— Вы воевали?

— Воевал.

— А… ну… за кого?

Гевин обернулся, злобно сверкнул глазами. Вопрос, конечно, не из неожиданных — однако и не из приятных. Великая война всё перемешала. Одни гвендлы, надеясь улучшить своё положение, служили в те годы королю Стирлинга. Мартин видел крещёных среди людей барона Гаскойна. Другие из древнего народа, искренне Стирлинг ненавидя, пошли под знамёна его врагов. Таких, говорят, было значительно больше.

— А какая разница? Двадцать лет прошло, мальчик… Насрать уже, кто за кого воевал-то. Король Балдуин сокрушил балеарцев, так ведь? Слава Стирлингу, героям слава? Ну да! Погляди теперь, что стало и со Стирлингом, и с героями.

Мартин Мик уже слышал подобные речи: в Фиршилде, будучи там вместе с покойным паладином Вермилием. Барон Гаскойн весьма скептически смотрел на плоды победы, о которой Мартину восторженно рассказывали едва ли не с колыбели. Столичная знать если частью и мыслила так же, то помалкивала. А вот простые люди вроде Гевина — эти стесняться не будут… Мартин сам был из небогатого рода, так что понимал: в Стирлинге жизнь тяжелая. Гром войны затих до его рождения, а вот эхо всё ещё разносилось. Неудивительно. Пусть прошло двадцать лет, но война-то длилась все сорок. Такое бремя отягощает и послевоенные поколения.

— Я потому и не боюсь ездить с товаром один-то: повидал всякое дерьмо. Меня-то разбойники не пугают. Встречал на дороге всякое отребье-то: глянут мне глаза — и серются. Правильно, суки, делают!

Ночь сгущалась, и вскоре они остановились, чтобы зажечь пару факелов — хоть немного осветить путь. Судя по всему, Гевин собирался ехать до рассвета. А может, и дольше. Созрел вопрос, вроде бы неуместный и способный Гевина разозлить. Но задать его Мартину хотелось — в основном ради того, чтобы проверить собственные озарения.

— А вы, Гевин… вы же исповедуете древнюю веру, да? Тайно?

Вообще-то на толстой шее Гевина болтался деревянный крестик. Голос гвендла прозвучал скорее с удивлением и даже ноткой испуга, чем раздражённо. Вот такого вопроса он не ждал.

— Ты это с чего взял-то?

— Я чувствую.

— Чувствуешь? Это как? Ясновидящий, мать твою?

— Просто чувствую. Я никому не скажу, не волнуйтесь. Да вы можете и не отвечать. Совершенно не важно, кто кому молится.

— Да ну! Прямо так и не важно? А не скажешь — глядя, сколько народу-то пережгли да перевешали за веру. В последнее время-то особо.

— Я раньше думал, что важно. Я ведь вырос при Церкви… но теперь многое узнал. И оказалось, что всё иначе устроено. Что дело не в крестах и кругах. И в действительности есть только одна вещь, за которую стоит сражаться.

— Вот тут-то соглашусь. Я на этой вещи сижу как раз: на жопе своей.

— Да нет… — Мартин даже хихикнул, хотя сразу подумал, что зря. — Я о другой вещи.

Гевин добродушно отнёсся к этим суждениям. Может, купцу было всё равно, о чём говорить в дороге. А возможно, Гевина самого интересовали подобные вопросы. Раз уж он носил на шее символ одной веры, а душе — другую.

— Чудные вещи-то, Мартин, говоришь. Ты, я смотрю-то, прямо как святая Белла: проповедник, получается?

— Ну, наверное… я пока не знаю. А может быть… пророк?

Купец присвистнул.

— Ты только об том особо-то не болтай: сожгут на раз-два. С еретиками теперь строго. В Дартфоре особенно следи за языком. У герцога Линкольна-то порядок вот так держат! — бакалейщик выразительно сжал огромный кулак.

Понятное предостережение, но Мартин ощущал: как раз говорить с людьми ему теперь и следует. Причём при любой возможности.

— Благодарю, но не беспокойтесь. Вы говорите, что многое повидали на войне… А я на войне не был, но так вышло, что тоже нечто повидал. Такое мало кто видел.

— А вот в этом-то не сомневаюсь. По глазам вижу. Я-то всё думал, что ж тебя на дорогу понесло? От чего бежишь? А вот оно-то как, оказывается: еретик. Бывает… Теперь-то, знаешь, каждый чегось за себя скрывает, вот и мы с тобой тоже. Такие времена.