Ужасы

— Просто так. Так гораздо лучше, чем таскать с собой всюду всевозможные воспоминания.

Прошло месяца два, и однажды Беккерс объявил, что он съезжает с квартиры.

— Вы уезжаете из Берлина?

— Да, — отвечал он, — я еду в Уседом, к моей тетке. Это очень красивая местность этот Уседом.

— Когда, вы уезжаете?

— Я, собственно, уже должен был бы уехать. Но послезавтра один мой старый друг празднует юбилей, и я обещал прийти к нему. Я был бы очень рад, если бы вы доставили мне такое удовольствие и пошли вместе со мной.

— На юбилей вашего друга?

— Да. Вы там увидите нечто совсем особенное. Совсем не то, что вы представляете себе. Впрочем, мы прожили вместе почти семь месяцев в полном мире, и я надеюсь, что вы не откажете мне в моей маленькой просьбе провести последний вечер вместе со мной.

— Упаси Боже! — ответил я.

Вечером около восьми часов Беккерс зашел за мной.

— Сию минуту! — промолвил я.

— Я пойду вперед, чтобы нанять извозчика. Буду ждать вас внизу. Не могу ли я еще попросить вас надеть черные брюки, сюртук, цилиндр и захватить также черные перчатки? Вы видите, и я одет точно так же.

— Вот еще, — проворчал я, — хорошенький юбилей, нечего сказать.

Когда я вышел на улицу, Беккерс уже сидел в карете. Я уселся рядом с ним, и мы поехали через весь Берлин. Я не обращал внимания, куда мы едем. После долгой, почти часовой езды мы остановились. Беккерс расплатился с извозчиком и повел меня сквозь высокую арку ворот на длинный двор, окруженный высокой стеной. Он толкнул низенькую дверь в стене, и мы очутились около маленького домика, который прилегал вплотную к стене. Кругом был великолепный сад.

— Смотрите пожалуйста. Еще один большой частный сад в Берлине. Никогда не узнаешь всех секретов в этом городе…

Но я не имел времени на более подробный осмотр. Беккерс был уже наверху каменной лестницы, и я поспешил за ним; Дверь была открыта. Из темной передней мы прошли в маленькую, скромно убранную комнату. Посредине стоял накрытый белой скатертью стол, а на нем большой кувшин с крюшоном. Направо и налево от него горели свечи в двух высоких церковных светильниках из тяжелого старинного серебра. Два таких же высоких пятисвечных светильника стояли на превращенном в буфет комоде и бросали свет на большое блюдо с сандвичами. На стенах висели две-три старые картины, на которых едва можно было различить краски, и множество венков с прекрасными широкими шелковыми лентами. Юбиляр был, очевидно; оперный певец или актер. И какой замечательный! Такого количества венков я не видел ни у одной, даже самой популярной примадонны. Они висели от пола до потолка — по большей части старые и выцветшие, но среди них были совсем свежие, очевидно только что поднесенные ему по случаю юбилея.

Беккерс представил меня:

— Я вам привел моего друга, — промолвил он, — господин Лауренц, его супруга и семейство.

— Отлично, отлично, господин Беккерс! — произнес юбиляр и пожал мне руку. — Это высокая честь для нас!

Я видал немало редких типов, расцветавших и отцветавших на сцене, но такого, признаюсь, не видал… Вообразите себе: юбиляр был необычайно, исключительно мал ростом и имел, пожалуй, семьдесят пять лет от роду. Его руки были так же мозолисты и жестки, как старая солдатская подошва. При этом, несмотря на то, что он по случаю юбилея, очевидно, предпринял самую энергичную чистку их, они были темно-коричневого, землистого цвета. Его высохшее лицо походило на картофельную кожуру, которая два месяца лежала на солнце. Его длинные уши торчали словно семафоры. Над беззубым ртом свешивались растрепанные седые усы, топорщившиеся от нюхательного табака. Тонкие волоски неопределенного цвета были приклеены то здесь, то там на бледном черепе.

Его жена, особа почти одних лет с ним, налила нам вина и поставила тарелку с сандвичами, колбасой и ветчиной. Сандвичи, впрочем, имели очень аппетитный вид, и это отчасти примирило меня с нею. На женщине было черное шелковое платье; черная брошь и черные же браслеты. Остальные присутствующие — человек пять-шесть — были тоже в черном. Один из них был еще меньше ростом и еще старше юбиляра, другие были лет сорока — пятидесяти.

— Ваши, родственники? — спросил я господина Лауренца.

— Нет. Вон только тот — одноглазый — мой сын. Остальные — служащие.