Уже и больные замуж повыходили

– А-а-а... А я так думаю: ну идешь ты на люди, надень пиджачок! Че ты выскочил в майке?! А этот, страшный, глянь, спрыгнул со сцены и лезет до людей.

– Ну ды а как же, чтоб цветы давали. Выдуривает.

– Как наш кот возле холодильника. – Мася, услышав, что речь идет про него, полупрезрительно открыл зеленый глаз, сожалеючи взглянул на хозяйку. – А эта вышла в рубахе и корячится. Че там у нее за беда?!

– Гляди, Басков, Басков! Он здорово поеть, голос у него хороший...

Баба Катя и от этого солиста не в восторге:– Расхлябанный! Рот у него дюже раскрытый. Зубяки вывалил, забыл че и сказать хотел, затянул кудысь... Кто это вокруг него? – За спиной солиста энергично притопывают и машут руками полуголые девицы-трансформеры. – Чи они одиночки? Может, у них родителей нету?..

– Пропал мир, – вздыхает дед Сергей, когда заканчивается концерт и бегут титры. – Энтот на лыжах поехал кататься, государство бросил.

– Государь.

– Да.

Супруги скорбно молчат.

– А дальше че по программе?

Дед Сергей тянется к газетке, смотрит сквозь очки:

– Сванидзе.

– Не хочу я этого слюнявого...

– Не, не туда глянул я. Петросян.

– Гагун. Надоел уже. Давай ложиться, что ль?

– Рано.

– Ничего не рано. Туды-сюды – и утро.

Гаснет телеэкран, потом старики выключают свет. Тихо. Только слышно мышиную возню на чердаке, да собака дальняя обреченно брехнет. Или вьюжный ветер ударит в окна. Дед Сергей горько говорит со своей кровати:

– Рази это артисты?! Вспомни: Апроська, бывало, заводит – хорошо она играла, а за ней Нюрка Ильичева вступает, Катька Гавшина, Лабуткова, Гашка...

– Куды там девки были! – горячо поддерживает его баба Катя.

Оба молчат, погруженные в воспоминания. И тревожно, и грустно, как всегда бывает поздним зимним вечером перед длинной ночью.– Раньше, до войны, бывало, Марфутка с девками выйдет, как запоют, так деревья дрожат! – торжествующе вспоминает дед Сергей. – А нынче таких и людей нету.

– Нету, – горько подтверждает баба Катя.

– Все перемерли.

– Все.

И они замолкают, растревоженные, каждый в своей думе, которую не решаются высказать. И долго потом ворочаются на кроватях, перебирая разные мысли – о хозяйстве, о выросших детях, о безвозвратном прошлом, и почти ничего – о будущем. Наконец коту надоедает эта бестолковая маета. Он мягко прыгает в ноги бабе Кате («От сатана, выпужал!» – тихо ругает она наглого пришельца) и, пристроившись среди бугров ватного одеяла, заводит густую, тягучую и умиротворяющую песню, полую признательности и довольства...

Тополь серебристый

Под купами кленов

Эти клены... Если бы они умели говорить, они бы рассказали обо мне гораздо больше, чем я о них.

Это был обычный день в моей жизни, в нем не было беды и горя, а счастье, с тех пор как мы повстречались, счастье стало моим воздухом, по которому я летела, водой, где я плыла, землей, которую я любила. Я не могла уже жить без счастья и без тебя, что, в общем-то, было одним и тем же. И если в мою жизнь вдруг откуда-то извне врывалась беда, я сначала сильно недоумевала: – «Как это может быть?» – потом начинала задыхаться, будто мне перекрыли кислород, и, наконец – не без твоей помощи! – вырывалась из этих колдобин и ухабов, и снова в моей жизни все было ровно, ясно и абсолютно ничего не известно.

А клены... Они уже, наверное, выросли, сколько им позволяла порода, и теперь клонили свои кроны во двор, обычный московский дворик, где мы когда-то впервые повстречались – глаза в глаза – и тут же, не клянясь, решили не разлучаться до конца (нам почему-то казалось, что мы, как Петр и Февронья, умрем в один день и нам не придется горевать друг о друге в одиночестве). И вот я уже много лет спешила через этот двор к тебе, ничуть не задумываясь о нашем прошлом – оно было таким легким, что у меня бы никогда не повернулся язык сказать: «груз прожитых лет», напротив, все плохое можно было утрамбовать, при желании, в спичечную коробку, да и она, пожалуй, была бы велика; так вот, я все пробегала, почти перелетала через то место – под купами кленов, где мы когда-то впервые встретились – глаза в глаза. И я, в своей вечной очарованости – нашей любовью, близостью, спетостью – души наши пели, не выдерживая непонимания мира – твоя побасовитее, поуверенней, моя – робея и чуть сбиваясь, – так вот, я, в своей вечной занятости нашей любовью, не обращала никакого внимания на эти клены. А они – ждали...

Более того, спроси меня совсем недавно, что за деревья растут во дворике, через который я летела столько лет к тебе, чтобы растаять, раствориться в твоих объятьях, я бы, пожалуй, и не сказала бы. Подумала бы, что тополя. Потому что в городе сейчас везде сажают тополя, они быстро растут и почти не требуют ухода. А у нас были – клены...