Уже и больные замуж повыходили

– А фигура? Где фигура? Чего ты рисуешь одну морду? – Она, конечно, совсем уж запьянела. – В бабе главное – не лицо, а ноги. Вот ты погляди, погляди, какие у меня ноги! – Выбравшись из-за стола, она расстегнула и стала стаскивать с себя тесные джинсы. В действии этом было столько наивной откровенности, убеждения, что никто и не пытался ее удержать. Она спустила джинсы до колен, осталась в блузке, трусах.

– Ну, ты видишь, какие ноги? Ничего ты не видишь, ты, дурак, в жизнь таких ног не видал, и все вы, – пьяные мужчины смотрели на ее ноги немо, тупо, – мудаки. – Она заплакала, черные от туши слезы полились по румяным щекам. – Коля, ну чего ты ждешь? – говорила она сквозь слезы. – Увези ты меня отсюда, чтобы я никогда не видела этих б... собраний! – И она вдруг заплакала тоненько-тоненько, трезво, как плачут маленькие дети, обиженные жестокостью мира, несправедливо и глупо устроенного задолго до их рождения...

Тупик

Не так уж и много ему было лет – девятнадцать. А пожил – нажился... Был он в лихорадочном, возбужденном состоянии. Можно сказать, в состоянии радости – что скоро, совсем скоро эта невыносимая давящая тяжесть отпустит его. И потому нервная мрачность, сопровождавшая его всю последнюю неделю, вдруг улетучилась, исчезла. Он только ждал, когда Танюшка убежит к подруге. «Испугается, – жалел он ее. – Ничего, зато потом хорошо будет». Кому хорошо и в чем – он не старался в это вдумываться. Но ему точно будет лучше.

А мать – что ж, и матери будет легче. Двух ей тянуть или одну Танюшку?! И люди к ней будут относиться с сочувствием – как же, сына потеряла...

Он подошел к окну. «Жил на зоне и умер на зоне», – усмехнулся. Поселок Советский ровно сиял вечерними огнями. Строили его когда-то зэки-химики. Маслозавод и несколько кирпичных пятиэтажек. А бывшую тюрьму со временем превратили в общежитие. Одна из «камер» – его и Танюшки.

Мать осталась в Казахстане. «Здесь могила отца, куда я поеду?!» Продали все, что можно, – собирали деньги. «Ты, Сереж, уже большой. Поезжай в Россию. Таню надо выучить. Смотри там сам – как и что...» Он выбрал поселок Советский – здесь сразу давали жилье. Работал грузчиком, потом перевели на фасовку, может быть, со временем он смог бы выбиться в слесари, а там и до шоферских прав рукой подать... Но ничего, ничего этого не будет. «Какой я дурак!» – думал он с тоской.

Он был самым обычным парнем и находился в плену множества предрассудков, сопровождающих ребят его возраста. Он должен был быть «мужиком» – уметь курить, пить, грязно отзываться о «бабах», хвастаться тем, как «имел» их, привирая и призывая на помощь тошнотворные порнографические картины, которые он с ребятами смотрел по видео. И это была как бы одна реальность – черная и грязная, а вторая была – Танюшка, сестренка, и сколько бы он к ней ни присматривался, на нее не ложилась даже тень из той жестокой и гадкой жизни. Танюшка была еще ребенок, восьмиклассница, подросток с длинными руками и ногами, с тонким лицом, на котором так легко читалась и печаль, и радость. Она донимала его наивными вопросами, и то, как она строила свой внутренний мир – со стихами Тютчева (в школе начиталась), с представлениями об идеальном человеке, который будет ее возлюбленным, со стремлением как-то облагородить их убогий быт – вырезанными из бумаги салфетками, например, его умиляло необыкновенно. За Танюшку он мог убить кого угодно и любил ее без памяти. И одна мысль о том, что какие-то «козлы» могут не то чтобы что-то сделать с его сестрой, а просто мерзко отозваться о ней, приводила его в бешенство. И он ревниво, неотступно следил за ее школьными оценками, за подругами, с которыми они вечерами заполняли «анкеты» – специальные тетрадки с вопросами: «Любимое имя мальчика? Какая группа тебе больше всего нравится? Есть ли у тебя тайна, которую ты никогда не скажешь родителям?» и др., и вообще, за всем-всем, что было в ее жизни.