Ужин

Задним числом можно утверждать, что в то воскресенье я пережил некий апогей. А потом быстро привык к своему новому состоянию без двойного дна. Жизнь стала более ровной, менее яркой и как бы смазанной. Как на вечеринке, где все говорят и жестикулируют, но непонятно, что произносит каждый в отдельности. Жизнь без взлетов и падений. Что-то исчезло. Для людей, потерявших обоняние или вкус, самая изысканная еда на свете кажется пресной. Так иногда и я воспринимал свою новую жизнь как тарелку теплой еды, стынущей на столе. Я знал, что мне нужно есть, иначе я умру, но аппетита у меня не было.

Спустя несколько недель я предпринял последнюю попытку вернуть эйфорию того воскресного дня. Мишел только что уснул. Мы с Клэр лежали на диване и смотрели передачу о приговоренных к смерти американцах. У нас был широкий диван, и, чуть потеснившись, мы помещались на нем вдвоем.

— Я тут подумал, — сказал я. — Когда у нас родится второй ребенок, Мишелу исполнится уже пять.

— Да, я тоже об этом думала, — согласилась Клэр. — Это и в самом деле неудачная идея. Надо радоваться тому, что есть.

Я ощутил тепло своей жены и слегка сжал ее плечо. Я припомнил беседу со школьным психологом.

«У тебя брали анализ околоплодной жидкости?»

Я мог бы спросить это самым беспечным тоном. Жаль только, что я не мог заглянуть ей при этом в глаза. А может, и к лучшему.

А потом я подумал о нашем счастье. О нашей счастливой семье. Которой следует радоваться тому, что есть.

— Давай съездим куда-нибудь на выходные? — предложил я. — Арендуем домик на природе, например. Все втроем.

34

И что потом? Потом Клэр заболела. Клэр, в жизни не хворавшая, не единого дня не пролежавшая с гриппом в постели, очутилась в больнице. Да так внезапно, что мы не успели толком подготовиться. Утром она почувствовала недомогание, но все равно вышла из дома. Поцеловав меня на прощание в губы, она вскочила на велосипед и уехала. Когда я увидел ее днем, она уже была подключена к капельнице, а у изголовья ее больничной койки пищал монитор. Она попыталась улыбнуться, но это явно стоило ей огромных сил. Хирург пожелал переговорить со мной с глазу на глаз.

Я не буду распространяться здесь о том, что именно случилось с Клэр, это личное, я считаю. Это никого не касается, если она захочет, пусть сама и расскажет. Ограничусь лишь тем фактом, что болезнь эта не была смертельной, во всяком случае в самом начале об этом и речи не шло. Любимая тема знакомых, родственников, друзей и коллег. «Это не смертельно?» — спрашивали они по телефону. Приглушенным голосом, в котором сквозила жажда сенсации, — когда люди получают возможность приблизиться к смерти на безопасное для себя расстояние, они ее не упускают. Помню, как меня распирало желание утвердительно ответить на этот их вопрос: «Да, это смертельно». И услышать тишину на другом конце провода.

Не вдаваясь в подробности о настигшем Клэр недуге, приведу вкратце лишь наш разговор с хирургом, с серьезным выражением лица остановившим меня в коридоре.

— Это не шутка, — прокомментировал он, сделав паузу, чтобы дать мне время переварить новость. — Вот так один день может перевернуть всю жизнь. Но мы делаем все возможное.

Последнюю фразу он произнес чуть ли не радостным тоном, диссонирующим с его лицом.

А дальше? А дальше все покатилось по наклонной. То есть буквально все. За первой операцией последовала вторая, за второй — третья. Изголовье кровати обросло мониторами, а тело Клэр — шлангами. Мониторы и шланги держали ее на плаву, но хирург окончательно утратил свой позитивный настрой. Впрочем, он по-прежнему заверял меня, что они делают все возможное, хотя Клэр тем временем похудела почти на двадцать килограммов и уже не могла без посторонней помощи даже приподняться с подушек.

Я был рад, что Мишел не видел ее в таком состоянии. В самом начале я бодро предложил ему навестить маму в больнице, но он сделал вид, что не услышал меня. В тот день, когда его мать не вернулась домой, я старался не слишком нагнетать ситуацию, упирая в основном на ее неординарность, чуть ли не праздничность. Мы поужинали в кафе для простых людей (ребрышки с картофелем фри были в то время любимым блюдом Мишела), и я рассказал ему о том, что случилось. Кое-что я опустил — прежде всего мой собственный страх. После ужина мы взяли напрокат фильм, я разрешил Мишелу лечь спать позже обычного, хотя на следующее утро ему надо было на занятия (он уже учился в подготовительной группе начальной школы).

— А мама придет? — спросил он, когда я поцеловал его на ночь.

— Я не буду закрывать дверь, — ответил я. — Я еще немного посмотрю телевизор, если что, позови меня.

В тот вечер я никому не позвонил. На этом настояла Клэр.

— Без паники, — сказала она. — Может, все обойдется и через пару дней я снова буду дома.

К тому времени я уже переговорил с хирургом в коридоре.

— О’кей, — сказал я. — Никакой паники.