Ужин в раю

— Верно!

— … И трупоед озверевший. Всепожирающая утроба…

— Ну, это он загибает. Много ль мне достаётся?

— И что любовь — лишь частный случай людоедства. И что…

— Самая большая любовь заканчивается кремацией на помойке, — заканчивает он фразу за меня и хихикает.

Смешок у него мерзкий. Похож скорее на тонкий, прерывистый писк.

— Сволочь!

Мерзость! Всеведущий… Чёрта с два! Нет, конечно нет. Он видит только боль. Боль для него — словно свет, который освещает мир и позволяет ему различать предметы.

Он видит только то, что излучает боль.

Для всего остального он слеп.

Он отвратительней Ангела. Он невыносим.

Я ждал другого, совсем другого.

Это не ритуал — это дерьмо какое-то.

Это не тот Бог! Или Он запутался в своих ипостасях? Его слова — пошлость и грязь. Его лик похож на жопу. Отвратительную, морщинистую жопу.

— Ты сам виноват, — говорит он.

И снова склоняется надо мной.

— У тебя нет иного бога, кроме меня. У тебя Бог один. И Он отрезает от тебя кусок за куском. Нельзя покинуть этот мир целым. Что-то от себя да оставишь в нём. Проверено… Я многих пытался возносить во плоти. Каждый раз такая хуйня получалась… Эх, да лучше не вспоминать! Ладно, лежи тихо и смотри внимательно. Демонстрация начинается!

— Двадцать литров девяносто восьмого, — сказал Ангел. — А кредитки берёте?

— Ты чё! — искреннее удивился парень в оранжевой куртке. — Куда нам с ними в глухомани этой! Это только в столице разве что, да в Питере. А нас — наличными только.

— Ну, наличными так наличными…

Ангел достал с заднего сиденья коричневую кожаную барсетку, открыл её и отсчитал несколько купюр.

— А масло сменить? Есть тут где?

— В техцентре можно, — косясь на деньги, ответил парень. — Правда, они только с утра работают. Но мастера, вроде, не ушли ещё. Так что договориться можно.

— Ну что ж, договоримся…

Ангел отдал деньги и, откинувшись на спинку кресла, включил магнитолу.

— Пять минут отдохнём.

Он нажал на кнопку и боковое стекло с тихим жужжанием поехало вверх.

Звуки снаружи перестали долетать до нас. Только тихо звучала музыка.

Аритмичный речитатив. Ударники и бас-гитара.

Неровный, прерывистый фон.

— Очень нужно масло менять? — спросил я. — Далеко ещё нам ехать?

— Почти приехали, — ответил Ангел. — Но машина ухода требует.

— Это же просто реквизит. Со своим телом ты не церемонишься…

— Тело легче изготовить, — сказал Ангел. — Полимерное покрытие с подогревом. Это даже не на небесах делается. Здесь, на земле. В наших мастерских. А машины мы отбираем. У грешников. Знаешь, сколько с ними возни?

— С грешниками?

— Ну да… Попробуй-ка у них отбери чего-нибудь. Сразу такой визг поднимают— не успокоишь. Плач и скрежет зубовный. А нам лишний шум ни к чему. Так что с реквизитом аккуратно надо обращаться, аккуратно…

— Слушай, — спросил я его, — а снял бы ты шкуру свою? На минуту только. Сможешь?

— Зачем?

— Интересно было бы всё-таки посмотреть на тебя. А то вдруг я в раю загнусь слишком быстро, так что и рассмотреть тебя не успею. А тут…

— А тут я загнусь, — ответил Ангел. — Мне без шкуры никак.

— А портишь её тогда зачем? — спросил я. — Зачем детали отрываешь? Тоже мне, аккуратист…

— А я хуй всегда отрываю, — признался Ангел. — А ну его… Болтается… Бывает — и гидравлика не отрегулирована. Тогда вообще ходить мешает. Слушай, это что такое?

— Где?

— Да у нас. Что за музыка?

Я прислушался.

— По моему, рэп.

— Очень на молитву похоже, — недовольно пробурчал Ангел. — Ещё бы хор певчих на заднем плане — и хоть вешайся. Надоело!

Он выключил магнитолу.

Парень в оранжевой куртке постучал по стеклу.

— Готово. Двадцать литров. Счёт получите. Там сумма внизу.

— Прямо Америка, бля, — сказал Ангел. — Техцентр где?

— Заправку вокруг объедете, — пояснил парень, — и справа белое здание. Перед ним стоянка. Сбоку заезд на эстакаду. Там же ворота. Да сами увидите.

— Понял, — сказал Ангел. — Ну, спасибо.

— А не за…

Ангел так резко тронулся с места, что окончания фразы я не услышал.

Он вёл машину неровно, резко дёргая руль. Словно успел уже позабыть свои же собственные слова об аккуратном обращении с реквизитом. Или, может, он решил, что в конце пути можно и без особого бережения относиться не только к временному своему телу («шкуре» сказал я… честное слово, это просто вырвалось спонтанно, невзначай, но с какой же готовностью принял он это название для своего телесного покрова; сочетание нарочитой грубости и пренебрежения, заложенное в этом слове, явно ему импонировало), но и к иному, более ценному своему реквизиту?

Или просто к тому моменту он уже расслабился и не ожидал каких-либо подвохов, неожиданных действий или неприятных вопросов с моей стороны? А, может, просто решил, что если и спрошу о чём-либо, ему неприятном, или попытаюсь сотворить нечто, в планы его не входящее, то любая подобная неожиданность будет быстро им пресечена.

Точнее сказать, не им…