Ужин в центре земли

Ему вспоминается история, над которой они все смеялись, когда он проходил подготовку. Про одного террористического начальника, из важных шишек, которого Израиль пытался уничтожить и едва в этом не преуспел. Его успешно отравили, но, пролежав несколько недель в больнице в Дамаске, он выжил.

Врачи с уверенностью смогли сообщить отравленному лишь одно: яд попал в организм не через рот, а через кожу. Больше он о покушении ничего не знал; знал только, что наверняка Израиль продолжает активно искать способ ликвидировать его.

А Израиль, со своей стороны, знал если не все, то многое. Знал, где он находится в каждый данный момент, с кем встречается и половину того, что он говорит. И знал о защитных мерах, которые этот деятель стал принимать. Как несчастный царь Мидас с его «золотым прикосновением», он перестал притрагиваться к чему бы то ни было, происхождение чего не было ему ясно. Он не распечатывал и не брал в руки писем – самый доверенный из помощников стоял в другой комнате и читал их ему вслух через дверь. Источники пищевых продуктов тщательно проверялись, еду готовили на месте и пробовали заранее. Предметы личной гигиены всякий раз покупались в другой аптеке в другой части города. Этим дело не ограничивалось: дезодорантом босса доверенный помощник вначале обрабатывал свои собственные патриотические подмышки, на свои зубы тратил первый мятный метр каждой новоприобретенной зубной нити. Этот же секретарь каждый божий день покупал свежую газету в новом киоске. А затем переворачивал для бесстрашного вождя страницы, пока тот читал.

Вспомнив это, Z ногой отодвигает подальше стул с ядовитой газетой, чувствуя, что в горле пересохло. Смотрит на кончики своих пальцев, которые касались бумаги. Пока к нему идет официантка, поднимает ладони к окну, высматривая на свету следы прикосновений.

Что привело Z в этот ресторан в пятнадцатый раз за пятнадцать дней после того, как рухнул (вследствие взрыва) его план и было предано все, чем он дорожил, – это его слабый желудок. Слабый не в обычном смысле. Потому что эта слабость, эта чувствительность у него не пищеварительная, а душевная.

Находясь под невыносимым давлением, ломая голову над тем, как вызволить себя из переделки, в которую угодил по своей вине, Z обнаружил, что отчаянно нуждается в привычной, успокаивающей пище, способной изнутри напомнить ему о его реальном и подлинном «я». В ожидании насильственного конца, который может прийти когда угодно, не будет ли справедливо угощать себя напоследок любимой едой, угощать день за днем, пока трапеза действительно не станет последней?

И потому Z еще больше рискует своей жизнью, и так находящейся под угрозой, без необходимости выставляя себя каждый день напоказ ради хумуса, ради рубленой печенки, ради салата из копченых баклажанов, ради котлет киббех и хорошего куска соленой феты. Сочетая браком две половинки своего «я», заказывает официантке, которая деловито записывает все в блокнот, теплую питу и корзинку ржаного хлеба. Глядя на нее, признается себе, что у него есть, кроме гастрономической, еще одна ужасная слабость. Она в том, что он легко влюбляется без надежды на взаимность.

Она красива, смугла, черноброва, и над губами идеальной формы у нее виднеется еле заметный темный пушок, намек на женские усики, из-за чего он готов считать ее самой прекрасной из женщин, каких он видел в жизни. Когда он вконец запутывается в своем французском, пытаясь сделать заказ, она встряхивает головой и обращается к нему по-английски. Его сердце тает с новой силой.

– С французским у меня почти так же плохо, как у вас, – говорит она с едва уловимым акцентом, делающим из него сладкую лужу. – Так нам обоим будет легче.

Он отваживается:

– Вы из Италии?

– Из Рима, – отвечает она, вытирая стол; затем с невротическим тщанием выкладывает перед ним столовый прибор. Ставит второй стул ровно, берет с него газету и показывает ему.

– Не моя, – говорит он.

– Нужна вам?

– Нет, я избегаю новостей в эти дни. На любом языке.

– У меня с ивритом еще хуже, чем с французским, – говорит она и кладет газету обратно.

– Вы итальянская еврейка? – Z не скрывает восхищения.

– Да, – отвечает она. – А вы американец?

– Иногда.

– И еврей?

– Это смотря кто спрашивает.

Он пересекает реку и возвращается на улицу Дома^ – на свою узкую улицу, одну из самых тихих в сердце Парижа. Куда легко скользнуть и откуда легко выскользнуть, улизнуть (пешком, на такси, на автобусе, на метро, на RER[1], даже на речном судне). Это такое сонное и странное место, что любое отклонение от обычного хода вещей сразу будет заметно. Идеальное место для агента, чтобы жить, не привлекая внимания, под простым прикрытием, заниматься для отвода глаз чем-нибудь безобидным.

До того как все пошло наперекосяк, Z, отслеживая опасность с вражеской стороны, чувствовал себя тут, в общем, спокойно. Теперь он, боясь куда больше, отслеживает ее здесь со стороны своих.