Ужин в центре земли

– Я все до одного отдавал матери, как обещал. И он не был мертвый. Даже в коме не был. Называлось: полусознательное состояние – это другое. Они считают, он слушал. Она все письма ему читала.

– Думаешь меня этим убедить, что ты человек слова?

– А по-твоему, нет? Пойми: какая разница? Что от здорового, что от больного, что от живого, что от мертвого – тебе от Генерала все равно ответ был бы тот же, так что один хрен. Он засунул тебя сюда навечно.

– Ни хрена не один хрен. Колоссальная разница. Ты обязан был мне сказать, я тогда изменил бы стратегию.

Охранник качает головой. Жалость берет.

– Что бы ты мог отсюда сделать?

– Я сильней бы на тебя давил, требовал бы, чтобы ты мне помог вернуть себе существование.

– Я не могу его тебе вернуть, ты прекрасно это знаешь.

– Ты прекрасно знаешь, что это не так. Ты мог поднять шум. Если не внутри системы, то через газеты. Ты и сейчас можешь.

– Допустим, я попытаюсь – и что? Наложат цензурный запрет, а если даже нет, то назовут конспирологом, психом, пьяницей. Либо там сотрут в порошок, либо сюда бросят. В одну камеру с тобой. – Оглядев помещение, которое впору назвать узилищем, охранник поправляется: – Ну, не прямо сюда, но, может, в обычную камеру обычной тюрьмы. Дадут несколько годочков, чтобы разобрался, о чем можно болтать, а о чем нет.

– Что такое несколько лет? Можно ими рискнуть, чтобы попытаться прекратить пожизненное заключение, к которому они не посмели меня приговорить официально.

– Ладно, – говорит охранник.

– Что – ладно?

– Я подумаю.

– Правда?

– Будь уверен. И, может быть, ты дашь мне совет, как лучше к этому подойти. Напомни мне. Занять идиотскую высокоморальную позицию – это хорошо сработало в твоем случае?

2002. Париж

Z сидит в кабинете начальника напротив его пустого кресла, сам же начальник стоит позади Z и, крутя свисающий стержень, поворачивает пластины жалюзи вдоль стеклянной стенки в положение «закрыто», так что все на этаже будут знать: у него очередной разговор с глазу на глаз по секретному делу.

Если есть на свете более дебильное, сильнее бросающееся в глаза действие, чем вот это, которое начальник Z привычно совершает всякий раз, когда им надо поговорить наедине, то Z хотел бы знать, в чем оно состоит.

Человек, которому Z непосредственно подчиняется в парижском филиале международного информационно-технологического концерна, также курирует его другую деятельность, негласную. Вдвоем они ведут эту скрытную работу изнутри компании, чему способствует одна сочувственно настроенная сионистская душа в верхних эшелонах.

Когда начальник, повернув жалюзи, садится, Z извиняется за свою просьбу о неотложной встрече, как и за личный характер электронного письма, которое он послал накануне поздно вечером; все дело в том, что он хотел поставить его, начальника, в известность сразу, едва узнал сам. В общем, ему надо будет уйти во внеочередной отпуск.

Z хочет лететь в Штаты к умирающей маме – помочь ей, говорит он. В смысле – не умереть помочь, а не умереть. Он всей душой надеется, что она не умрет, но ему кажется, что, вероятнее всего, это случится.

– Вся изъедена, – так он формулирует.

– Мне очень-очень жаль, – говорит начальник довольно-таки безучастно.

– Мне – ей – очень важно, чтобы я был рядом.

– Разумеется.

– Должен вам сказать, что уже сходил и купил билет сегодня утром.

– Да, – говорит начальник. – Я знаю.

– Знаете?

– Да, мы знаем. Это обнаружилось. Приобретение билета.

– Ясно, – говорит Z. – Я так и думал, что обнаружится, – говорит он, хотя ничего подобного не думал.

Предлог как таковой – мамин рак и срочную необходимость мчаться домой и быть при ней – он удачно, казалось ему, придумал не один год назад, чтобы использовать в экстренном случае. Но он и помыслить не мог, что ему придется пустить этот предлог в ход, чтобы выпутаться из последствий своей измены – измены с подлинно добрыми намерениями.

Во время одной из своих ранних поездок домой в Америку, целью которой была легальная и экстравагантная перемена имени (простой способ «перезагрузиться» в качестве экспата), он провел утро в суде; сонный из-за разницы во времени, он ждал своей очереди среди чокнутых, желающих переименоваться кто в Незабудку, кто в Ласточку, кто в Светлогрезу, кто в Бэтмена-Джеймса.

Получив желаемое, он, изможденный, поехал домой, где дорогая мама ждала его в кухне, желая знать, как прошла встреча.

Она считала, что он приехал в Штаты по рабочим делам (в определенном смысле так оно и было), и он, отвечая на вопрос о мнимой деловой встрече, сказал: спасибо, все хорошо, прошла прекрасно.

Он снял галстук, поцеловал маму в макушку и отправился в комнату. Расположился там на диване, взял телевизионный пульт и обратился к маме через открытую дверь самым непринужденным тоном, на какой был способен: мол, он хочет дать ей важное электронно-почтовое поручение, это очень существенно для его работы.