Узют-каны

Давай вспомним – с кем мы имеем дело? Лёха Егоров многое бы отдал за ответ на подобный вопрос. Уже неважно по какой причине, но из вертолёта выбрались разумные инфузории-мутанты, которые даже размножаются не делением, а срастанием. Что мы ещё помним со школы об одноклеточных организмах? Высокая степень регенерации. Разрубленные половинки дождевого червя, к примеру, прекрасно существуют друг без друга и даже отращивают утраченную половину. Ящерица – хвост. И у человека несмертельные раны заживают со временем. Но наши инфузории, пусть и трижды разумные, не умеют думать, поскольку они инфузории. Они только и могут, что жрать. Чем больше масса, тем сильнее тянет покушать.

Не забудем про крёстного отца Пантелеева, по доброте душевной наделившего своих деток даром по возможности превращаться в губку, впитывая любые энергетические воздействия. Детки подросли, набрались самостоятельности и принялись впитывать и выплевывать по собственному почину.

Уверен – сначала пробовали на насекомых. Но те, бедняжки, недолгожители – тем паче, чтобы воскреснуть, надо умереть.

Во время инкубационного периода естественная смерть побеждала. И началось всё с какого-нибудь кузнечика или муравья. Кузнечика съела мышка, а мышку твоя лиса. Просто повезло, что не попало на птиц. Если повезло… Опыт с лисой ПБОшкам понравился, тут же оказались полезные экземпляры – парочка трупов. Набирается масса, инфузоришный разум продолжает искать жратву. А тут и мы, во главе с товарищем лейтенантом и со своими мыслями и проблемами. Свежатинка. Пресыщенная ультрафиолетом и рентгеном инфузория набрасывается на новую энергию – мысли. Обычные человеческие мыслишки.

И натыкается на что-то, что ей не понравилось. Не понравилось и всё тут. Наши с тобой мысли, Маруся.

– Убирайся, проваливай, катись отсюда со своей тарахтел-кой, так? – девушка, видимо, хотела улыбнуться, но вышло жалобно, она это поняла и отвернулась.

– Мне же напомнили про пистолет. Думаю, подобной чести удостоился и Борис. И знаешь, о чём это говорит? Мы сильнее своих мыслей. Мы смогли победить у реки. Мы выжили. Мы ещё живы. А Боря… дал слабину.

– И я, – смахнула слезу Маруся. – Когда… они окружили меня… с ножами…

– Перестань реветь, ладушки? А то я не сосредоточусь и не разберусь, упущу что-нибудь.

– Не всё ли равно? Оно умерло, сгорело. И лиса подохла давно. Зачем ворошить?

– Должен тебя огорчить, – Молчун остановился, прижал её к себе и заглянул в глаза. – Только обещай без истерик?

– Нет. Не говори, – в её глазах он увидел глубокий ужас и понял, что боится сам.

Виски разрывались, пульсирующий пчелиный рой давно прочно засел в затылке. И глядя в глаза своей женщине, в глаза досрочно состарившиеся, с ледяной ноткой садизма сказал:

– Мы срубили верхушку. Корни ещё в земле…

52

Тощий, как кочерга,
Гамлет брал черепа
и коронок выдёргивал ряд.
Человек отличается от червя.
Черви золото не едят…

А. Вознесенский

Визгливо тявкнула собака. Володя чертыхнулся, поинтересовался сам у себя: кто это из соседей приволок домой псину. Затем открыл глаза, с таким же успехом мог их и не открывать. Сплошная темень. Но не совсем. Свет тускло маячил где-то снизу. Вовка постепенно разглядел потолок и тот ему не понравился. Некие железные конструкции нависали достаточно низко, и их можно было потрогать. И он вспомнил. Его ударили по башке. Руки ощупали карманы – пусто. Чёрт, было столько денег! Он не помнил сколько, но много. Потому что беспробудно пил два дня. Или три? Четыре? Какие-то ребята, бабы, блин-оладь с чиряком на скуле. Поминали… Кого? Володя поморщился, похмелье дало о себе знать. На лицо капало. Дождь? Смазка? Соляра? Смахнув влагу, он не различил на пальцах чёрного. Значит дождь.

Собака продолжала подвизгивать. Карусель. Дядя Федя, брага… Но сейчас меньше всего Вовке хотелось напрягать память. Он пополз к свету посмотреть на четвероногого друга, своим тявканьем действующим на нервы. Стукнулся головой об железяку, вспомнил маму и полез дальше. После запоя всё возможно. Даже то, что он спал в собачьей будке и хозяйка просит освободить жилплощадь. Потому как светящийся выход напоминал конуру. Солнце резко двинуло в глаза. Где же дождь? Володя привыкал к свету, облизывая мерзко-сухие губы. Почему он не вылез совсем, потом вспомнить не мог. Но это сохранило ему жизнь.

В те минуты, когда солнце резало глаза, он стоял на четвереньках, выглядывая из дыры под каруселью. Ещё он вспомнил, как очнулся в прошлый раз, и горбун дядя Федя, знакомый каждому в городе с самого раннего детства, подливал ему в стакан светлой мутной жидкости с плавающими в ней хлебными крошками.

– Хрен с ним. Главное – жив. Пей. Поправь здоровье, – у карусельщика был характерный хриплый бас, напоминающий лай волкодава и ассоциировался с Высоцким. Тем более нелепое сравнение, потому как дядя Федя никогда не пел, а разговаривал и того меньше.