Узкая дверь

Я заплакала. Мне хотелось визжать от страха, но я осмелилась лишь тихонько захныкать. А Конраду все было мало: он приподнял меня и поднес почти к самому отверстию вентиляционной шахты. Я даже помню, как там пахло – промозглой сыростью и чем-то сладковато-гнилостным. Но противный запах – это еще далеко не самое худшее. Куда хуже был голос, который, казалось, слышался одновременно отовсюду, нашептывая в темноте: Бексссс. Бексссс…

Я попыталась громко, пронзительно закричать. Мне казалось, что если я закричу, то, может, спугну это чудовище и оно уйдет прочь. Но из моих уст вырывался лишь слабый свист – с таким звуком воздух выходит из лопнувшего воздушного шарика. А потом все вокруг меня как-то странно пугающе закачалось и начало исчезать.

Помнится, я, как сквозь сон, слышала, что Мод нервно повторяет:

– Да ладно тебе, старик, пошли. Она же совсем еще маленькая.

Потом послышался голос Фэтти:

– Это же просто шутка, Мод. Чего ты нос повесил? Веселей, черт возьми!

И тут Конрад сказал:

– Все. Он идет. Прощай, Бекс. – И он, бросив меня на землю, бросился назад, к выходу из туннеля.

Какое-то время я даже пошевелиться не могла; словно загипнотизированная, я лежала на земле и смотрела на далекое отверстие над головой, закрытое толстой ржавой железной решеткой, так напоминавшей мне решетку сливного отверстия у нас в раковине. И я увидела – клянусь, увидела, – как мистер Смолфейс спускается оттуда за мной, как бы погружаясь во тьму туннеля; я видела его бледные призрачные черты, его бороду, его длинные пальцы, похожие на хищные щупальца, его страшные руки, узловатые, как корни деревьев, а потом на меня обрушилась тьма, удушающая, мягкая, холодная, и все вокруг вдруг исчезло, ускользнуло прочь, как мгновенно исчезает вода в сливном отверстии…

Когда я пришла в себя, то оказалось, что я лежу на траве, а прямо надо мной хрупкий купол голубых небес. Недавно подстриженным затылком я чувствовала поросшую мохом землю; я слышала, как шуршат в траве какие-то крошечные насекомые. Штанишки у меня между ногами были совершенно мокрые, и я горестно подумала: Ой, мамочка, со мной снова случилась эта неприятность! Потом до меня донеслись голоса Конрада и Мода, и, по-моему, доносились они откуда-то с далекого голубого неба.

– А что, если у нее по-настоящему мозги повредились? – с тревогой спрашивал Мод, который всегда был самым добрым и чувствительным в их четверке.

– Не говори глупостей! Ничего с ней не случится, все будет в порядке. – Голос Конрада звучал резко и вспарывал воздух, как острие стального ножа для разрезания бумаги. – Вечно она всякие дерьмовые представления устраивает.

– А если она родителям расскажет?

– Не расскажет.

– А вдруг все-таки расскажет?

– Она никому ничего не расскажет! Она же не дура и будет держать рот на замке. – Конрад повернулся ко мне и улыбнулся какой-то устрашающей улыбкой. – И потом, она ведь меня любит. Правда, Бекс?

И я никому ничего не рассказала. И потом тоже. О наших приключениях я рассказывала только своей подруге Эмили. Ей я призналась во всем. Но больше никто правды о Конраде не знал. Никто не знал о его бесконечных поддразниваниях, издевательствах, страшилках и угрозах. Об этом я рассказала только Эмили, когда мы совершенно точно были одни. А мои родители были по-прежнему убеждены, что у меня поистине идеальный старший брат. Для меня же он давно стал тем монстром, которого нужно непременно умилостивить, ибо он способен вызвать из водопроводных труб нечто ужасное. И я, чтобы выжить, готова была пойти абсолютно на все. Я даже в итоге стала себя винить за то, что со мной происходит. Теперь это, наверное, назвали бы «стокгольмским синдромом». Но ведь я тогда была еще так мала, да и запугать меня ничего не стоило. А по ночам, забравшись с головой под одеяло, я молила Бога, чтобы Конрад исчез, чтобы мистер Смолфейс забрал его, а не меня, и старалась говорить как можно тише, почти шепотом, чтобы меня мог расслышать один лишь Господь.

Глава четвертая

9 июля 1989 года

Лишь через некоторое время нам удалось успокоить Эмили и подготовить ее к выходу в свет. В основном этим занимался Доминик, а я и не возражала, потому что сама никогда толком не умела ни утешать, ни сочувствовать. По-моему, это связано с тем, что в детстве ко мне никто особого сочувствия не проявлял; от меня просто ожидалось, что я буду нормально исполнять свои ежедневные обязанности. Родители мои были тогда полностью поглощены постигшим их горем и старательно возводили стену между собой и остальным миром.

Мне, конечно, хотелось еще расспросить Эмили и выяснить, кто все-таки посоветовал ей обстричь себе волосы, но Доминик сказал, что ни за что этого не допустит, потому что девочка и без того достаточно огорчена, и нечего мне вдаваться в подробности. У него теперь вроде бы возникло подозрение, что Конрад – это наверняка какой-то мальчик из ее класса, и он всерьез собирался сходить к ней в школу и поговорить с ее классным руководителем.