Узкие врата

Алан, чтобы неизвестно почему не разреветься, взял бутылку, через силу сделал несколько глотков. Ему было стыдно — уже давно не перед Адрианом, нет, перед его домом, котом Фемистоклом, перед солнечной электричкой, перед Риком, и почему-то больше всего — перед святым Винсентом, Простачком. Будьте как дети. Вот мы и есть как дети, блаженный монах… Врем, завидуем, злимся. Кто-нибудь знает, сколько зла может таиться в одном-единственном ребенке? Причем в ребенке, который еще даже не успел сделать ничего дурного. Когда Ал был маленький, он сидел в цирке и алчно ждал, когда же акробатка свалится из-под купола цирка и разобьется насмерть. А еще однажды он кинул камнем в старого больного кота. Он не думал, что попадет… И попал.

Тогда кот как-то так квакнул, или вякнул, и боком, боком побежал прочь, приволакивая заднюю ногу, прижав обтрепанные по краям уши… Как же тебе не стыдно, мальчик, сказала семилетке проходящая мимо толстая укоризненная тетенька. А мальчик, маленький Ал с шапочкой белых, золотящихся волос, мальчик в штанишках с грибочками, штанишках на широких помочах, стоял, не слыша, зачарованно глядя убегавшему зверю, и в маленькой душе у него было… темновато. Будьте как дети.

Свет на лице Фила, одна половина лица светлая, другая — в тени.

Прости нас, прости, подумал Алан отчаянно, уже не заботясь о сохранении лица, и пусть я буду реветь, и даже — пусть он это заметит… Плевать. Прости нас и ты, святой Простачок. Попроси за нас. Я больше так не хочу. Не хочу быть таким.

Но Фил не заметил, что что-то не так с его спутником — внимание его переключилось на группу, вошедшую в вагон. Две черноволосые, горбоносые женщины, не то горянки, не то — из цыган, и с ними молодой парень с сумкой на тележке. Вроде не опасные, решил повсюду ищущий врагов Фил — и расслабился, когда гомонящие тетки (горские тетки умеют гомонить, даже когда их всего две) устраивались на соседних сиденьях, через проход. Парень с сумкой скользнул подозрительным взглядом по Филу — и тоже, видно, признал соседей безопасными. Мирные парни, пьют не пиво, а сок, один — совсем хлюпик. Ничего, едем.

Алан тем временем загнал слезы обратно в глаза и тупо смотрел в деревянную раму в грязных разводах давнего дождя. Если сегодня приедем-таки в Гардвиг, надо будет пойти в посольство. Потому что впереди — переход границы, а это дело не шуточное. Об этом надо подумать, и подумать отдельно. Заполнить анкету. Купить визу.

— Эй, Эрих! А кто это — святой идиот? Ты, что ли? Это ты про себя?

Алан сначала даже не понял, о чем это. Потом, когда осознание коснулось кожи — почему-то на затылке, слегка шевельнув волосы — обернулся, чувствуя, что медленно проваливается сквозь скамью.

— Ты… О чем?

— Да вот тут же у тебя написано — «Святым идиотам неведом страх, И здесь не любят таких… А ты — проездом, так проезжай, Не медли ни дня, Галахад», — Фил перевернул откидной листок Алановой тетрадки и выжидательно посмотрел на автора, сощурясь, будто ему в глаз что-нибудь попало. — И почему Галахад, кстати? Вообще, ты со щитом-то работать умеешь? А то у тебя тут — «И в белый твой щит барабанит дождь»…

Алан, закусив губы, чтобы не заорать от ярости, выдрал у Фила свою тетрадь, едва не порвав ей обложку надвое. Руки у него слегка тряслись от бешенства.

— Не смей… Брать без спросу мои стихи, ты… Ты… Понял?

— Без вопросов, понял, — Фил презрительно двинул плечом. — Надо было сразу говорить. А то она лежит на скамейке, как нарочно подложили. Я-то, простак, думал, что искусство принадлежит народу. А оно, оказывается, для избранных, ну, что ж поделаешь. Да чего ты взбесился-то? Нервный, как окситанец…

Алан, чувствуя, как кожа на лице горит от обиды, пихал толстую упирающуюся тетрадку на дно рюкзака и старался не издать ни звука. Потому что слова, просившиеся на язык, пожалуй, не стоило произносить и вовсе. Стихи, его стихи, единственное свое, что он ценил на самом деле высоко!.. Единственное, в чем его оч-чень не надо было унижать…

Нет, я спокоен. Я совершенно спокоен, я не поддамся на уговоры демона, я не отвечу на твою провокацию. Я буду просто сидеть и смотреть в окно. Что это там за дерево? Неужели платан? И дорожные столбы, серые, черно-полосатые, кивающие, расплывающиеся, текущие по щекам…

Чтобы успокоиться, Алан стал повторять эти униженные Филом стихи, самые новые, только что, в электричке законченные, а начало их приснилось уже давно, с неделю назад, еще дома… Это были хорошие стихи, несмотря ни на что — хорошие, и их наплывающие друг на друга строчки музыкальным, правильным звучанием обещали рассудить по справедливости. Не в пользу этого ненавистного человека, нет, не в пользу.

«Когда тебя заберут домой,

О, я буду очень рад.

Ведь ни друга меч и ни ангел твой

Тебя не защитят.

Для здешних мест опасное чудо —

Такой безмятежный взгляд,

И только когда ты уйдешь отсюда,

Я буду безмерно рад.

Ты следуешь мимо пустых деревень,

Холодных и диких скал,

И прямо спросишь, войдя под тень,

О том, чего здесь искал,

И в белый твой щит барабанит дождь,

Ему не укрыть тебя, брат,

И только когда ты отсюда уйдешь,