Узник комнаты страха

Собственно, Виктор давно заметил, что эта женщина вовсе не была тонким ценителем искусства. Она была обычной теткой при богатом муже. Она не отличалась вкусом, но по велению моды ходила в фитнес-клуб, покупала одежду у модных модельеров, просиживала часами у модных стилистов. Сама не обладая вкусом, она, слава Богу, доверяла тем, у кого он был, хотя бы минимальный. У нее хватало на это ума и денег. А успех в галерее был обеспечен лишь небольшой хитростью. Дело в том, что она, очень сильно желавшая казаться утонченной и понимающей в творчестве леди, изо всех своих сил и за счет всех открытых для нее ресурсов мужа, покупала для перепродажи произведения лишь тех авторов, о которых модные журналы и сайты уже вовсю писали как о художниках с большой буквы. Ну и, кроме всего прочего, давно известно, что деньги липнут к деньгам. Вера Жогова нагло ставила завышенные цены, собственно, даже не имея понятия о настоящей стоимости, а ошалевшие покупатели стеснялись показать, что не до такой степени ценят то, что предложено им в знаменитой галерее. Так круг замыкался.

Но Вера, как успел заметить Виктор, и сама чувствовала, что не дотягивает, что не понимает искусства по-настоящему. За все ее годы игры в бомонд она так и не смогла подучиться или хотя бы попросту набить глаз, чтобы сходу отличать подлинное произведение искусства от продукта профанации и ремесленничества. Вик знал, что эта женщина фатально не имеет вкуса, как многие не имеют музыкального слуха или не различают цвета. Когда он впервые это заподозрил, то тут же провел эксперимент, подсовывая кураторше, ставшей к тому времени уже его любовницей, работы еще не разрекламированных авторов, еще не оцененные прессой и молвой. И тогда он, надо сказать, не без озорного удовольствия открыл то, что эта галерейная дама, неуклонно стареющая, но купающаяся в больших деньгах, ни бельмеса не смыслит в живописи. Но это знание он оставил только для себя.

Как бы там ни было на самом деле, а возможно, именно поэтому, каждая похвала, каждое льстивое слово в ее сторону, говорящее о якобы присущей ей чуткости к прекрасному, звучало для нее так же умиротворяющее, как райская музыка, дурманящая, лишающая воли и последнего ума.

* * *

– …И... нет, ну только представь себе: только я туда добрался, как она вдруг выворачивается и вся такая разобиженная накрывается одеялом. Я – в шоке! Весь в непонятках. Толкаю ее и спрашиваю, мол, что случилось-то? А она мне заявляет: «Хочешь продолжения игры? Тогда иди брейся!» Ты понимаешь?! Я ошалел от такого заявления, а она, оказывается, ненавидит, когда ее царапает в паху. Она так и заявляет мне: «Не люблю эту вашу «трехдневную небритую гордость на щеках», а люблю, чтобы кожа у мужчины на лице была нежная, как у младенца, или хотя бы такая, как на моих бедрах». Ты представляешь?!.

– Да, Столик, не повезло тебе с девчонкой! – равнодушно промычал Шмилкин.

Он уже битый час ковырялся в разобранном на части компьютере, а в это время Толик Столовой, сидя в углу на старом диване под пальмой в кадке – в так называемой зоне релаксации, – пил кофе из большой кружки и увлеченно рассказывал о своих недавних приключениях.

– Да у меня… – продолжал тараторить Столовой, поглаживая свои челюсти, – эта «трехдневная гордость» вырастает только потому, что я домой захожу лишь для того, чтобы поспать в тишине. Пришел – упал – заснул – встал – пошел на работу. Так проходит моя жизнь. Бриться мне некогда. Ты понимаешь, Ильич?

– Так, а я тут при чем? – удивился Витя. – Мне понимание того, почему у тебя щеки колючие, никуда не упало и ни к чему не приросло. Мне от этого не страдать, уж поверь. Ты это девицам своим объясняй, а не мне.

– Ну, ты не намекай тут!.. Шутки у тебя дурацкие, Шмилкин. А есть, между прочим, и такие девахи, которые, наоборот, любят, когда мужик настоящий. Чтобы поядреней. Со щетиной-то оно поядреней, позабористей будет.

– Не знаю, не пробовал, – хихикнул, копаясь в деталях компьютера, Витя.

– Ну ты, малец, опять, что ли, со своими дурными шутками? – напрягся под пальмой Анатолий.

От гнева разозлившегося Столового Шмилкина спасло шумное появление командира. Дверь распахнулась, громко стукнувшись о вешалку, стоящую сбоку, и в кабинет вошел Зубров. Он молча, с крайне довольным выражением на лице, прошагал, триумфально чеканя шаг, к своему столу и шумно плюхнулся в кресло. Одновременно с падением Влад высоко поднял зажатый в руке лист бумаги.

– Это, братаны, приказ. Нам открыли дело Эрлана Асанова.

Столовой и Шмилкин одновременно присвистнули.

– С какой такой радости? – спросил Анатолий, подходя к командиру и принимая у него из рук приказ.

– А с той, что нашли-таки во вчерашнем покойнике следы наркотиков. Я-то знал! Я это сразу понял! А все почему? А все потому, что я за ним давно присматривал. Я знаю, какие недуги угнетали нашего подопечного. Ну, согласитесь все-таки, что правильно построенная агентурная сеть и хорошая крепкая рука, дробящая носы без сожаления, – он красноречиво потряс своим большим кулаком, – это большая сила.