Узник Неба

Фермин вздохнул и оставил церемонии. Холод, наполнявший каменную клеть, донимал немилосердно, недвусмысленно намекая, что в этой юдоли скорби условностям нет места. Фермин задержал дыхание и принялся за дело. От одежды разило гниющей плотью так же отвратительно, как и от покойника. Трупное окоченение уже распространилось на все члены, поэтому раздеть труп оказалось намного сложнее, чем предполагал Фермин. Стащив с него тряпки, Фермин позаботился вновь укутать тело парусиной и завязал мешок морским узлом, с которым не сумел бы справиться даже великий Гудини. Облачившись в вонючие лохмотья, Фермин снова съежился на узкой кровати, задаваясь вопросом, скольких владельцев успело сменить это рубище.

— Спасибо, — сказал он в темноту после паузы.

— Не за что, — отозвался голос по ту сторону коридора.

— Фермин Ромеро де Торрес, к вашим услугам.

— Давид Мартин.

Фермин наморщил лоб: имя показалось ему знакомым. Целых пять минут он тасовал затертые карты воспоминаний и эпизоды из своей жизни, как вдруг забрезжил свет, и в памяти всплыли счастливые вечера, когда ему удавалось улучить время и посидеть в уголке библиотеки на улице Кармен, глотая с жадностью приключенческие романы с броскими названиями. Они выходили в серии с яркими обложками.

— Мартин? Писатель? Автор «Города проклятых»?

В темноте послышался вздох.

— В этой стране больше не уважают тайну псевдонима.

— Прошу прощения за бестактность. Дело в том, что я относился с глубочайшим пиететом к вашим книгам, рассматривая их как инструмент познания с точки зрения схоластики. Так получилось, что мне стало известно, что именно вы водили пером великого Игнатиуса Б. Самсона…

— К вашим услугам.

— О, послушайте, сеньор Мартин, как приятно познакомиться с вами, хоть и при столь плачевных обстоятельствах, поскольку я много лет являюсь вашим горячим поклонником…

— А может, заткнемся, салаги, тут ведь люди пытаются поспать, — пророкотал раздраженный голос из соседней камеры.

— То вещала сама радость, — вмешался еще один собеседник. Его голос доносился из камеры дальше по коридору. — Не обращайте внимания, Мартин, пусть себе засыпает, и его заживо сожрут клопы, начав с причинного места. Давайте, Мартин, вы ведь расскажете нам одну из своих историй? О Хлое…

— Зачем? Чтобы ты потом дрочил, как павиан? — огрызнулся сердитый голос.

— Любезный Фермин, с удовольствием представляю вам номер двенадцатый, которому все видится в черном свете, о чем бы ни шла речь, — сообщил из своей камеры Мартин, — а также номер пятнадцатый, страдающий бессонницей. Он человек просвещенный, признанный утопист и выразитель чаяний обитателей нашей галереи. Остальные немногословны, особенно номер четырнадцатый.

— Я говорю, когда мне есть что сказать, — заявил низкий надменный голос, принадлежавший, как решил Фермин, номеру четырнадцатому. — Если бы все здесь так поступали, то мы могли бы спокойно спать по ночам.

Фермин проявил уважение к столь избранному обществу:

— Доброй ночи всем. Меня зовут Фермин Ромеро де Торрес, и я счастлив познакомиться с вами.

— Счастливы только вы, — сварливо отозвался номер двенадцатый.

— Добро пожаловать, и, надеюсь, ваше пребывание тут окажется недолгим, — промолвил номер четырнадцатый.

Фермин бросил взгляд на мешок, в котором лежал труп, и поежился.

— Это Лусио, прежний тринадцатый номер, — разъяснил Мартин. — Мы ничего о нем не знаем, поскольку бедняга был немым. Пуля пробила ему гортань в битве на Эбро.

— Жаль, что он такой был один, — подал реплику номер девятнадцать.

— Отчего он умер? — спросил Фермин.

— Здесь умирают от такой жизни, — ответил номер двенадцать. — Большего не требуется.

3

Спасала рутина. Ежедневно на один час заключенных первых двух галерей выводили во двор, окруженный рвом, где они жарились под палящими лучами солнца, мокли под проливным дождем и страдали от прочих природных явлений. Меню состояло из прогорклого, холодного и жирного клейстера серого цвета. Выдавали это варево неизвестного происхождения каждому по полмиски, но через несколько дней, когда живот уже сводило от голода, к такой пище начинали привыкать. Разносили еду в середине дня, и со временем заключенные приучались ожидать ее с нетерпением.

Один раз в месяц арестанты отдавали грязную одежду и получали другую, немногим чище, которую вроде бы в течение минуты подержали в котле с кипящей водой, хотя клопы, похоже, о подобных крайностях не ведали ни сном ни духом. По воскресеньям служили мессу, посещение которой настоятельно рекомендовалось. И никто не осмеливался прогуливать, поскольку священник делал перекличку и отмечал имя отсутствующего в списке. Два пропуска оборачивались недельным постом, три — месячным отдыхом в одной из одиночных камер в башне.