Узник в маске

Роклор не стал медлить, он побежал жаловаться королеве Марии Медичи, что привело к появлению обращенного к Грамону высочайшего повеления «не посягать на жизнь супруги». Повеление, доставленное советником Гурпо, вызвало у Грамона приступ гнева. Он отбыл в Париж, оставив провинившуюся под присмотром своей матери — прославленной Дианы д'Андуэн по прозвищу Корисанда, первой пассии Генриха IV еще в бытность того королем Наварры. То была суровая и гордая особа, оказывавшая мужественное сопротивление бегу времени. Невестку она презирала. Неизвестно, подговаривал ли сын мать или все случилось без его ведома, но 9 ноября молодую женщину предали земле. Корисанда отказала ей в праве покоиться в фамильном склепе Грамонов.

— Говорят, — закончила свой волнующий рассказ Мадемуазель, — будто несчастную швырнули в подземную тюрьму и оставили умирать с переломанными костями. Лично я никогда не принимала приглашений наведаться в Бидаш и вам не советую.

— Какая ужасная история! — пробормотала ошеломленная Сильви. — А как же сын?

— Сын почти не знал свою мать. С младенчества он жил у Корисанды в Ажетмо. Так что, если узнаете о смерти герцогини, спасайтесь со всех ног!

Сильви уже не слушала принцессу. Взгляд ее был прикован к королевскому столу, за которым Франсуа наполнял вином кубок Людовика XIV. Проследив ее взгляд. Мадемуазель сказала со вздохом:

— Вот еще один мужчина, питающий к вам любовь… Не понимаю, почему бы вам не стать его женой?

Это высказывание нисколько не удивило Сильви. Принцесса давно дружила с Франсуа, была его сообщницей во время Фронды и скорее всего знала обо всех его помыслах. Не поворачивая головы, Сильви ответила:

— Много лет это было моей несбыточной мечтой. Теперь она еще более несбыточна.

— Все из-за того злополучного выпада шпагой? Что ж, в те времена все мы были немного не в своем уме. С каким воодушевлением мы клеймили друг друга в семейном кругу, с каким наслаждением разоблачали кто «мазаринистов», кто «анти-мазаринистов». Да, Бофор был ярым дуэлянтом, но не задирой. Думаю, потому сестра и простила ему гибель Немура. Вот и вам следовало бы его простить…

— Право прощать принадлежит моему сыну. Но пускай сперва повзрослеет. Время летит быстро! Скоро он начнет понимать, что к чему, и, если решит простить, у меня больше не останется причин сохранять непреклонность.

— А если вместо того, чтобы простить Бофора, он сам вызовет его на дуэль?

— Этому я сумею помешать, даже ценой риска для жизни. Но, надеюсь, до этого не дойдет.

— Я тоже хочу на это надеяться, и все же не забывайте про мой совет. Помиритесь с Бофором! Даже Химена в конце концов стала женой Родриго!

На сей раз Сильви не удержалась от улыбки. Она не догадывалась, что над ней уже нависла другая опасность, куда более серьезная.

Свежим утром четверга 26 августа король и королева, покинувшие Фонтенбло, уселись на сдвоенный трон, обитый шелком с лилиями, установленный на обширной пустоши, поросшей травой и возвышающейся над окрестностями, находившейся на полпути между Венсенским замком и Сент-Антуанскими воротами, впоследствии прозванной Тронной площадью. Оба были, естественно, разодеты со всей пышностью, какой ожидают подданные от своих монархов. Впрочем, в день знакомства Парижа с новой королевой Людовик предпочел умерить собственный блеск, чтобы помочь ярче засиять Марии-Терезии. На той было платье из черного атласа с таким количеством золотого и серебряного шитья, жемчуга и драгоценных камней, что цвет самого платья угадывался уже с трудом. Бриллианты мерцали на шее королевы, в ушах, на запястьях, в волосах, распущенных специально для того, чтобы лучше была видна королевская корона, ослепительно сиявшая в утренних солнечных лучах. Сам Людовик довольствовался серебряным шитьем на камзоле и одним-единственным бриллиантом на шляпе, осененной пучком белых перьев.

Молодая пара приняла военный парад и терпеливо выслушала нескончаемую речь канцлера Сегье, увешанного золотом с ног до головы, считавшего этот день и собственным триумфом. Ни для кого не составляло тайны, что Мазарини доживает последние дни; в этой связи самоуверенный канцлер прочил самого себя в премьер-министры. Наконец длиннейший кортеж королевы, направляющейся в Лувр, тронулся с места. Людовик XIV с видимым облегчением вскочил на красивого гнедого коня; Мария-Терезия уселась, по словам хрониста, в «колесницу, превосходящую красотой ту, в которой безосновательно представляют возлежащим наше светило; кони, впряженные в эту колесницу, затмили бы скакунов, влекущих это сказочное божество».