Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата

Бейдеман обратился к коменданту с просьбой разрешить ему написать в III Отделение о причинах ареста… 11 сентября граф Шувалов командировал к нему Горянского, с Горянским Бейдеман не стал говорить и заявил, что он даст показания только письменные. 12 сентября III Отделение предложило коменданту крепости разрешить Бейдеману написать свои объяснения и затем в запечатанном конверте представить написанное в Отделение. 13 сентября комендант препроводил запечатанный пакет графу Шувалову, а 14 сентября Шувалов отнесся к коменданту со следующим лаконическим советом: «По прочтении препровожденного при отношении… объяснения арестанта Бейдемана оказывается, что он в высшей степени вредный человек, а потому считаю долгом обратить особенное внимание Вашего Превосходительства на этого арестанта». Комендант немедленно же предписал смотрителю равелина майору Удому «иметь за Бейдеманом бдительное наблюдение и употреблять чинов самых надежнейших».

Грезы графа Шувалова о захвате крамольников осуществлялись наяву: в его руках был не просто революционер, крамольник, а еще и цареубийца, которому не удалось покушение.

Приводим полностью замечательное объяснение Бейдемана, вызвавшее такой поразительный эффект:

«Я просил г. коменданта С.-П.Б. Петропавловской крепости, чтобы мне позволено было письменно изъяснить некоторые обстоятельства, послужившие причиною моего ареста. Ответом на мою просьбу было появление чиновника III Отделения, присланного начальником его, предложившего мне изъяснить ему эти обстоятельства; но я отклонил это, в том убеждении, что изъяснение их на бумаге больше выиграет в постепенности самого изложения.

Насчет причин удаления моего из России отвечу тем же, чем отвечал прежде г. начальнику III Отделения, т. е. – ни слова, и это мой последний и решительный ответ.

Но насчет причин, побудивших меня возвратиться обратно в Россию – на родину, я хочу дать несколько объяснений. Причиною этой излишней откровенности было, есть и будет не желание улучшить свое положение в настоящем и будущем, не надежда на какое-либо снисхождение, а внутренняя потребность высказать всю меру моей ненависти и моего презрения к существующему правительству и к этому порядку вещей, который господствует и господствовал.

1) Я воротился на родину для того, чтобы отомстить за все страдания, которые она переносит и перенесла: за глубокое, мерзкое рабство, в которое погрязли и несчастный русский народ и русское общество и которое поддерживается развратным, грабящим и убивающим в самом зародыше все благородные начатки народного развития правительством, за пролитую и проливаемую кровь бедных крестьян, кругом ограбленных и обворованных гнуснейшим правительственным произволом; за подлейшим образом пролитую кровь поляков, за то возмущающее душу равнодушие и презрение к народу, к его нуждам и к его стремлениям, которые царят всюду, начиная с закоулков Зимнего дворца и кончая теми притонами грабежа и разврата, которые называются правительственными установлениями. Одним словом, за все те мерзкие, нелепые и дикопроизвольные подвиги той разбойничьей шайки, которая начинается звездоносными тупыми негодяями и кончается несметною толпою рабского чиновничества, грабящего вдоль и поперек.

2) Я хотел начать дело с вершины этого правительственного кабака в том убеждении, что, разрушив и уничтожив ее, я бы поднял коснеющий в невежестве и рабстве народ на завоевание своих прав, человеческих и гражданских. Я говорю здесь о той власти, именуемой верховною, за которою скрывается вся мерзость и гнусность самодержавного произвола, той власти, которая за либеральными фразами, вроде реформа сверху, скрывает явную неспособность к решительному социальному, гражданскому и политическому перевороту, который во что бы то ни стало необходим для русского народа.

3) Эта власть, первоначальный шаг который был приветствуем с такой радостью, с такою теплою верою в коренную реформу, которая бы сняла с народного развития те цепи рабства и гражданского позора, которые постарался набить на него Незабвенный деспот, не имела настолько характера, чтобы посмотреть будущему своей земли прямо в глаза и решить освобождение крестьян не в такой пошлой и смешной форме, в какой явились пресловутые Положения. Народ и общество ждали другого, народ из давно, с трепетом и замиранием сердца, ожидаемого манифеста ничего не понял, не потому, чтобы он не мог отдать себе отчета в перемене своего положения, а потому, что для него казались и самое содержание, и форма его совершенно неудовлетворительными. Из этого – общее глухое недовольство, которое не было понято ни вершиною, ни целым строем безобразного правительственного скопища, а отсюда – кровь, кнут, военная экзекуция, грабеж, произвол…