Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата

Путь к монаршему милосердию, который Бакунины думали проложить через князя Горчакова, не привел к желаемой цели. Князь Горчаков передал письмо В.А. Бакуниной тому же князю Долгорукову. Последний доложил просьбу царю и получил отказ. 4 января на прошении Бакуниной князь Долгоруков сделал отметку: «На ходатайство госпожи Бакуниной высочайшего соизволения не последовало, о чем я сообщу лично князю А.М. Горчакову». Но, в сущности, в таком деле, как хлопоты о помиловании, каждый новый отказ приближал их благоприятное разрешение. Ясно, что монаршая милость, точно сильная крепость, не могла быть взята сразу одним натиском; надо было вести осаду исподволь, меняя и выбирая посредников один влиятельнее другого. Вначале о Бакунине нельзя было говорить: он был заживо погребен; теперь в судьбе его родные заинтересовали многих сильных мира. Но для успеха надо было устранить последние сомнения в искренности обращения Бакунина. Его исповедь была поворотным пунктом в отношениях к нему власти; примерное образцовое его поведение в заключении было известно. О раскаянии Бакунина свидетельствовала его мать; о чувствах угрызения совести распространялся он сам в письмах, предназначенных для отправления домой и прочитывавшихся в III Отделении. Но всего этого было мало. Надо было, чтобы Бакунин сам проявил инициативу в деле своего освобождения. Родные, на воле, в сферах подготовлявшие условия помилования, обратили, конечно, внимание и на эту сторону дела и довели свое воздействие на Бакунина до точки кипения. Надо думать, решающим в этом смысле было свидание Бакунина с сестрой Екатериной Михайловной и братом Алексеем в ноябре 1856 года. К этому присоединилось еще сильно обострившееся на восьмом году влияние тюремного одиночества. «Страшная вещь – пожизненное заключение: влачить жизнь без цели, без надежды, без интереса; каждый день говорить себе: «Сегодня я поглупел, а завтра буду еще глупее»; с страшною зубною болью, продолжавшеюся по неделям и возвращавшеюся по крайней мере по два раза в месяц, не спать ни дней, ни ночей; что бы ни делал, что бы ни читал, даже во время сна чувствовать какое-то неспокойное ворочание в сердце и в печени с sentiment fixe [навязчивой мыслью (фр.)]: я раб, я мертвец, я труп!» Потребность выйти из такого состояния толкала Бакунина к решительным действиям. Корабль был сожжен раньше. Оставалось сделать еще один, последний шаг.

В 1860 году, находясь в Сибири, Бакунин в письме, переданном с оказией, рассказал Герцену историю своего помилования. Охарактеризовав в приведенных выше строках свое состояние, Бакунин продолжал: «Николай умер, я стал живее надеяться. Наступила коронация, амнистия. Александр Николаевич собственноручно вычеркнул меня из поданного ему списка, и когда спустя месяц мать моя молила его о моем прощении, он ей сказал: «Sachez, Madame, que tant que votre fils vivra, il ne pourra jamais être libre» [ «Сударыня, доколе сын Ваш будет в живых, он свободен не будет» (фр.)]. После чего я заключил с приехавшим ко мне братом Алексеем условие, по которому я обязывался ждать терпеливо еще месяц, по прошествии которого, если б я не получил свободы, он обещал привезти мне яду. Но прошел месяц, – я получил объявление, что могу выбрать между крепостью или ссылкою на поселение в Сибирь. Разумеется, я выбрал последнее».

Рассказ Бакунина не соответствует действительности в той его части, по крайней мере, которая относится до волеизъявления самого Бакунина. К сожалению, в действительности произошло все не так, как изображал Бакунин. О действиях Бакунина находим первоначальное свидетельство в следующих документах. 21 января 1857 г. шлиссельбургский комендант представил князю Долгорукову рапорт: «Содержащийся во вверенной мне крепости арестант Михаил Бакунин всепокорнейше просит дозволения написать письмо Вашему Сиятельству. Донося о его просьбе, буду иметь честь ожидать предписания Вашего Сиятельства». 25 января А.Е. Тимашев, занявший при князе Долгорукове место Дубельта, уведомил коменданта: «Вследствие отношения Вашего Превосходительства за № 3 имею честь по поручению генерал-адъютанта князя Долгорукова уведомить Вас, М. Г., что испрашиваемое арестантом Бакуниным разрешение написать к Его Превосходительству письмо может быть дано ему».

3 февраля М.А. Бакунин написал следующее письмо. Воспроизводим с абсолютной точностью.

«ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО.

Я болен телом и душою; от болезни телесной не надеюсь излечения, но душою мог бы и желал бы отдохнуть и укрепиться в кругу родной семьи. Не столь боюсь я смерти, сколько – умереть одиноко в заточении, с сознанием, что вся моя жизнь, протекшая без пользы, ничего не принесла, кроме вреда для других и для себя; я не в силах выразить Вам, как мучительны эти мысли, как они терзают в одиночестве заключения, и как тяжела должна быть смерть при таких мыслях и в таком заключении. Я не желал бы умереть, не испытав последнего средства, не прибегнув в последний раз к МИЛОСЕРДИЮ ГОСУДАРЯ.