Узники Кунгельва

Юра никого не увидел. Только тусклый свет в окне в конце коридора, да блестящие, как начищенные воском, перила чуть справа. Если напрячь зрение, можно разглядеть ведущие наверх ступени.

Куда он мог спрятаться? Что там, ниша? Чулан?..

— Ваша жена здесь, — раздался тихий голос. Юра подскочил. Говоривший здесь, прямо перед носом. Но будь он проклят, если видел хоть что-нибудь, кроме семян одуванчика, что поднимались и опускались в неподвижном воздухе.

— Моя жена уже большая девочка, она идёт, куда хочет… Постойте, что? Здесь? Она здесь, вы так сказали?

Зрачки метались в его глазах, как бешеные.

— Да… наверху, — снова тихий, как вздох, голос, и снова прямо перед носом. Он возникал словно из пустоты. — Мы нашли её на заднем дворе, среди подсолнухов, и привели сюда. Это было около двух часов назад. Бедняжка очень испугалась. Она дезориентирована.

Юра наконец понял. Он опустился на корточки. Туфли затрещали, и левая лопнула возле носка, показав тёмно-коричневую изнанку.

Человек был, и он лежал на полу, на животе, словно получив солнечный удар. Юра ожидал расшитых золотом мантий и важных, древних лиц, будто появившихся на свет в музее восковых фигур. Бледность действительно присутствовала, но она не была аристократической, а солнце… если и существовало такое солнце, что отправило когда-то этого человека на больничную койку, то, скорее всего, оно было не земным. Как минимум, меркурианским. Безжалостный огненный шар, который оплавил конечности бедняги, точно зажигалка — руки и ноги пластикового солдатика, и сиял он не над головой, а в материнском чреве.

Человек смотрел снизу вверх, не испытывая никаких затруднений. Вместо ног — два куцых отростка, лишь слегка выступающих под штанинами. Полноценная рука всего одна, вторая же оканчивалась на запястном сгибе. Он использовал её в качестве опоры. Голова напоминала наполовину стёртый кусок ластика, выпавший из школьного пенала, да так и оставшийся лежать на парте, чтобы ночью превратиться в несуразного маленького человечка. Расположенная на необычайно длинной шее, она могла откидываться назад на все сто восемьдесят градусов. Сверху человечек был одет во что-то, напоминающее хрустящий чёрный пакет для мусора, с дырками для рук и головы. Юра подумал, что ко всему прочему он ещё и карлик… или ребёнок. Предполагать первое было куда легче и даже в какой-то мере спокойнее. Голос никак не ассоциировался с физическими недостатками; он глубок, пусть и тих, и очень печален. Когда уродец говорил, его бока поднимались и опускались, как кузнечные меха.

— Простите, — сказал Юра, борясь с желанием коснуться безволосой головы. Оставалось загадкой, как в такой черепной коробке мог умещаться полноценный (Юра на это надеялся) мозг взрослого мужчины. — Я вас не заметил. Вы говорите, моя жена здесь? Это правда?

Учитель повернулся к Петру Петровичу, но тот только пожал плечами, даже не посмотрев в их сторону. Хорь вдруг понял, что метрдотель в присутствии несчастного калеки впал в такую прострацию, что не в состоянии слепить из своего лица хотя бы какое-то вменяемое выражение.

— Она научилась отсутствовать. Мы проверяли. Какое-то время её не было в нашем мире. Она спала, — маленький человек хмыкнул, — но не так, как спят простые люди. Мы засыпаем и просыпаемся, но где мы на самом деле пребываем, пока набираются сил наши тела? Что, если бы засыпающий умел забирать своё тело с собой? Вроде как класть машину вместе с ключами в карман. Есть на свете места, где это позволено. Ты видишь сны?

— Последнее время нечасто, — раздражённо сказал Хорь. — К чему всё это? Где моя жена?

— Наверху, — уродец изогнулся, показав на лестницу. Волоски на шее Юры зашевелились, когда он заметил, что на руке у карлика шесть пальцев. — Как принцесса в башне, смекаешь? Мы приготовили ей комнату, чтобы она могла заново познакомиться со своим телом, признать, как родитель признаёт своего ребёнка. Ведь никто не предоставляет бумаг с печатями или рукописными вензелями, что это тело действительно то же самое. Что с ним случается, когда человек засыпает? Может, оно пропадает насовсем, а затем создаётся новое?

Уродец переполз с ковра на дощатый настил, деловито подвинул банку с краской, которой кто-то (возможно, Пётр Петрович) пытался освежить бюро с гнутыми ножками. Двигался он поразительно тихо, только мусорный пакет похрустывал, напоминая о воскресном семейном завтраке, где с точно таким же звуком лопалась яичная скорлупа. Тихо, и в то же время быстро, извиваясь, как змея. Вполз в одно из кресел и скрючился там, устроив руку на голове, как шляпу.

— Присядь, — сказал он, и Юра опустился в соседнее кресло. Было жёстко и неуютно. Сквозняки гладили щиколотки.

— Как вас зовут? — спросил он.

Улыбка сделала лицо человечка похожим на перезрелый фрукт. Он словно готовил большой сюрприз для Юрия, и тот понял, что вряд ли хочет знать подробности.

— Меня никак не назвали при рождении. Просто бросили в озеро, и дело с концом. В детстве меня все называли эмбрионом, но я предпочитаю зваться Спенси. Ты смотрел фильм «Голова-ластик»?