Узурпатор

Кони были уже оседланы и нетерпеливо переступали с ноги на ногу, выдыхая в холодный воздух клубы пара. Утро выдалось ясное. Казалось, серовато-голубую эмаль неба тщательно протерли, смыв все следы облачности. На крышах и укреплениях ярко сверкала изморозь. Воины, уже в плащах, проверяли упряжь и снаряжение. Взяв за руку Уинетт, Кедрин последовал их примеру — он хотел лично осмотреть каждый узел и каждую пряжку. Ирла обняла сына, еще раз прошептав благословенье, Бедир пожал ему руку. Наконец вперед выступила Лавия в длинном плаще цвета эстреванской лазури, чтобы произнести напутственную молитву Сестер:

— Да пребудет с вами Госпожа. И да ведет вас, и хранит от всякой напасти — днем и ночью, на земле и на водах, спящих и бодрствующих…

Ворота были уже распахнуты. Во дворе и на парапетах уже столпились все, кого не занимали неотложные дела. Возгласы подхватило многоголосое эхо — словно древние стены Твердыни тоже прощались с наследником Тамура. Всадники выехали за ворота, и копыта коней глухо застучали по затвердевшему снегу. Кедрин и Уинетт по-прежнему держались за руки. С другой стороны от юноши пристроился Тепшен. У подножия гласиса Кедрин остановил коня и обернулся. Бедир стоял под аркой, положив руку на плечо жены. Только они двое вышли за ворота, но Кедрину показалось, что множество глаз смотрят ему вслед.

Он на миг поднял руку, потом улыбнулся и поглядел на своих спутников.

— Да поможет нам Госпожа.

— Да будет так, — с жаром ответила Уинетт и улыбнулась в ответ.

— Поехали, — напомнил кьо.

Кедрин выпустил руку Сестры. Кешский скакун подстраивался под шаг коня кьо. С другой стороны слышался неровный перестук — конь Уинетт никак не мог приноровиться к их шагу, а может быть, просто не привык к такой легкой ноше. Ветерок холодил лицо, и Кедрин улыбался. Он не думал ни о родном доме, который только что оставил, ни о том, что ждет впереди. Легкая, пьянящая радость наполняла его, не оставляя места ни сожалениям, ни тревогам.

* * *

Мейас Селеруна вцепился в планшир «Варгаллы», рискуя ободрать с него лак вместе с позолотой, и болезненно морщился. Качка усиливалась. Ветер трепал редеющие волосы галичанина, еще недавно завитые и искусно уложенные, а от ледяных пощечин пухлые щеки побагровели так, что не нужно было румян. Остальные приближенные Хаттима Сетийяна страдали не меньше — и от качки, и от тяжелых мыслей, которые никто не осмеливался высказать. Но заговори кто-нибудь — и они бы обнаружили, что мысли сходятся не только у глупых людей.

В этом ветре есть что-то противоестественное… как и в их новом спутнике. С тех пор, как Хаттим привел на борт этого странного чужака, ветер словно взбесился. Ночью, когда корабль пристает к берегу, становится потише, а наутро, как только поднимут якорь, снова невозможно выйти на палубу. Капитан говорит, что зима здесь ни при чем. Сколько он ни плавал, никогда такого не было. Впрочем, уж кому-кому, а капитану грех жаловаться — равно как и гребцам: они наконец-то могут передохнуть. Барка и под парусами летит как на крыльях. Так, пожалуй, они догонят королевский корабль на подходе к Андурелу… или прибудут следом за ним. Многих это радовало, но Мейас Селеруна подобных восторгов не разделял.

Слишком уж поспешно они покинули Нируэн. Хаттим появился ни свет ни заря, созвал слуг и свиту и объявил, что они немедленном отплывают. Девка, которую Селеруна привел к нему, куда-то подевалась. Конечно, хозяину таверны было заранее уплачено несколько серебряных монет. Но Хаттим был уж слишком бодр для человека, который… приятно провел ночь. А потом на пристани появился незнакомец, закутанный в просторный плащ с капюшоном — так, что лица не разглядеть. Правитель приветствовал его, будто долгожданного гостя, устроил в собственной каюте… С тех пор вход туда закрыт для всех. Хаттим оставался наедине с этим чужаком весь день, пока барка плыла от пристани к пристани. Лишь в сумерках правитель Усть-Галича появлялся на палубе — и всегда один. Как успел заметить толстяк, сам незнакомец ни разу не покидал каюты. Он даже не принимал участия в трапезах — словно не решался сойти на берег. Расспрашивать правителя Хаттима — себе дороже, Мейас Селеруна знал это как никто другой. Он подходил с вопросами к галичанам, даже к матросам — но все тщетно. Оставалось лишь запастись терпением — в том числе и для того, чтобы переносить непогоду.

Селеруна был не одинок. Придворные бродили по палубе, стараясь укрыться от ветра, и перебрасывались ворчливыми замечаниями. Новые порядки никого не радовали, но никто не осмеливался задавать правителю вопросы. Слишком хорошо запомнилось, как Селеруна, попросивший убежища от непогоды, был пинком вышвырнут из каюты. Хаттим, появившийся на пороге, объявил, что всякий, кто последует примеру этого нахала, может оставаться со своими жалобами на берегу и искать более удобный способ передвижения.