Узы

– Здравия тебе, матушка, – Филька пригнулся под притолоку и приподнял рясу на пороге.

– И тебе не болеть, отец Филимон… – она недовольно сложила губы.

– Что-то ты мне и не рада.

– А с чего мне радоваться? Поджидал, что ли, когда Митяйка уйдет? Так сейчас дети вернутся. Ничего у тебя, батюшка, не выйдет.

– Злая ты, Семеновна. Неласковая, – лицо его расплылось в плотоядной улыбке.

– Смотри, я и приласкаться могу. Не боишься?

Филька, подобрав рясу, расселся на скамейке возле Митяйкиного верстака, закинул ногу на ногу и локоть на верстаке разложил, ни дать ни взять – как у себя дома.

– А я, может, погадать к тебе пришел. Мне тут сон давеча приснился, будто захожу я в храм, а там собака перед Царскими вратами сидит и на меня щерится. Паршивая, знаешь, такая собака, шелудивая, шерсть клочьями, а с пасти слюна капает.

– Грех это, батюшка, к ворожейке ходить сны разгадывать. Ты у Богородицы спроси, ей виднее, что собака в Божьем храме делала и почему от тебя Престол охраняла. Может, не достоин ты к Царским вратам приближаться, потому что грешишь похуже шелудивого пса.

– Не согрешишь – не покаешься, – расхохотался Филька. – И не псу шелудивому моими грехами ведать.

– Все ясно с попом. Погляди, откуда взялся дом. Почему родители мужа жили на отшибе?

– Это ее дом, не мужа. Она одна жила в доме до свадьбы.

– Как так одна? А родители, братья, сестры?

– Родители были. Они умерли. Ей было лет тринадцать. Не было ни братьев, ни сестер. Она единственная дочь.

– Так… Почему они построили дом на отшибе?

– Они его не строили. Они пришли и заняли его, он пустовал.

– Откуда они пришли?

– Я не знаю.

– От чего они умерли?

– Я… не вижу… Они просто умерли. Оба. Заснули и не проснулись.

– Да ну? Так не бывает.

– Они угорели.

– Это уже лучше. А девочка? Почему не угорела девочка?

– Она… Она рада, что они умерли. Она хотела остаться одна…

– Погляди, что это за люди.

По спине бегут мурашки, холодком веет с пола, густой свет сочится сквозь шторы и душит, душит…

– Это… темные люди.

– Что значит «темные»?

– Я их не вижу. На их месте черные силуэты. Их боялись в деревне, девочка не играла с другими детьми… Она называет их «эти».

Сказать ему, этому темному человеку, что значит «темные»? Объяснить, что их помыслы черны, что они – такие же, как он?

– Они очень набожны, но в церковь ходят редко. Не староверы, нет. И не сектанты. Их набожность какая-то неправильная. Верней… непростая.

– Что значит «непростая»?

– Я бы сказала, она идет не от сердца, а от ума.

– Так… – мел скрипит по полу. – Давай еще один шаг назад. Погляди, что это за «темные люди».

Ноги затекли, и хочется сделать этот шаг только для того, чтобы пошевелиться.

– Я ничего не чувствую! Я ничего не вижу! – Чужая память исчезает, нити обрываются, тянет вперед и вверх – в будущее, в реальность, – словно пузырь из тяжелой толщи болота. – Это не ее родители!

– Я так и думал. Можешь на них больше не смотреть, я и без тебя все про них знаю. Шагай обратно. И смотри в ее детство, совсем раннее.

Равновесие постепенно возвращается, поток чужой памяти (чужой крови в венах) несется в прошлое. Он все про них знает… Не потому ли, что он такой же, как они? Не потому ли, что «эти» – родная ему черная кровь?

– Она родилась в бане. Женщина, очень красивая, очень. Это первые ее роды, но она рожает легко. Ей не так мало лет – больше двадцати… Она рада, что родилась девочка. Она хотела именно девочку.

– А муж? У нее есть муж?

– Я не вижу. Я не знаю. Образ этой женщины очень светлый, чистый. Она словно святая. Она умрет скоро. Через два года.

Скрипит мелок…

– Шаг назад и вправо.

– Да, у нее есть муж. Девочка была зачата в этой же бане. Он… Ой, это что-то не то…

– Что там не то?

– Он… как две капли воды похож на того человека, который ехал на мельницу. Только волосы у него прямые.

– Дура, это его прадед. Почему бы им не быть похожими? Сколько ему лет?

– Больше двадцати пяти. Ненамного.

– Как его имя?

– Она зовет его… Сёмушка…

Еще один знак, нарисованный мелом на полу.

– Два шага влево. Мы очень близко к цели, очень близко. Смотри, от чего она умерла.

– Ой, мама…

Страшно смотреть. И тошно. Голова кружится, кружится! Только бы не упасть!

– Ну?

– Ее убили. Ее зарубили топором. В сенях, в ее собственных сенях, на пороге дома. Может, это разбойники? Воры? Нет, это не разбойники… – голос гаснет, перестает слушаться. Слова не вытолкнуть из глотки, не смыкаются связки, и приходится перейти на шепот. – Это сделал ее муж. Топор у меня в руке…

Сначала топор рубит правую руку, прикрывшую голову, – и кровь толчками хлещет из раны. Олёнка пригибается еще ниже, словно подставляет темя под удар. Раненая рука соскальзывает на плечо, кровь льется на спину, заливает рубаху, сарафан… Топор бьет по голове: один раз, другой, третий… Чтобы наверняка. И нет в душе ни сожаления, ни радости, ни горечи – ничего. Так забивают скотину – это долг, необходимость. Так надо.