Узы

А потом Сёмка увидел ту самую девку, что спасла его на Масленицу. Она шла к качелям со стороны леса, и ужовские парни тут же повернули головы в ее сторону. Даже рты разинули. Сёмка тоже едва не раскрыл рот – он-то думал, что на Масленицу девка привиделась ему спьяну. Но он сразу ее узнал, издалека. И сарафан на ней был тот же, синенький.

Кто-то из ужовских, пошустрей остальных, подскочил к девке поближе, но Сёмка не из робких был: отошел от дерева, шага три к ней сделал и посмотрел со значением. Ужовский вокруг нее вьюном вьется, а она глаза опустила и на Сёмку изредка так посматривает. Глаза – синей сарафана: вспыхнут на миг, обожгут и снова в землю упираются. Сёмка поманить ее хотел, но сразу понял: не пойдет она. Он еще постоял немного из гордости, а потом подошел и сразу за руку ее взял. Имя спросил – Олёнкой ее звали.

– И чья ж ты будешь?

– А ничья, – она говорит и будто насмехается: – А тебя как звать, молоде́ц?

– А ты отгадай. – Сёмка подумал, что она и так его имя знать должна, если на Масленицу все на самом деле было.

– Как же я угадаю? Имен много…

– Так попробуй. Угадаешь – женюсь на тебе.

– Думаешь, я за тебя выйти хочу? Ничуть не хочу, – сказала, а сама зарумянилась, застыдилась, но глаза вскинула и говорит: – А зовут тебя Семёном.

– Ну вот, а говорила невозможно… Хорошо, хорошо получается. Дальше давай.

Он, наверное, хотел ей приятное сделать? Поддержать? Не нужны ни поддержка его, ни похвалы! Чужая боль душит, как своя. Чужая память бередит раны; каждая черточка, каждая деталь, что всплывает в памяти, тупым ножом режет по сердцу.

В общем, ум Сёмка потерял… И день и ночь об Олёнке думал, с лица спал – вся Черная Слободка о присухе болтала. А он под вечер садился на коня и прямехонько в Ужово: бешеному кобелю семь верст не крюк.

Отец к тому времени немного поуспокоился, перестал по ночам вскакивать и дом дозором обходить. На Сёмкины гулянки смотрел сквозь пальцы: лишь бы дело не страдало, а так – гуляй не хочу. На праздники и денег подкидывал – ну, что не хуже людей живем и покутить иногда можем. Но когда Сёмка заикнулся о женитьбе, отец, конечно, призадумался и послал приказчика разузнать все об Олёнкином семействе. Что уж там приказчик разузнал, Сёмке он доклада не делал, но отец так озлился, что отходил Сёмку плеткой от всей души и наказал на версту к «этому отродью» не подходить. Вообще-то Сёмка в уважении к отцу был воспитан, но тут обида его взяла, не чуял он за собой никакой вины. И стоило отцу отвернуться, сел на лошадь и поехал опять в Ужово.

Олёнка его на мосту всегда встречала, он ее издалека видел. Стоит, на воду смотрит – будто просто так. Лишь изредка глянет на дорогу. Но только Сёмка подъедет, распрямляется, смотрит на него – глаза счастливые, ласковые. Сёмушкой его звала и ясным соколом.

В тот раз Олёнка сразу почуяла неладное, по глазам все поняла. А у Сёмки и язык не поворачивается ее про родителей спросить. Она сама ему все рассказала, ничего не скрыла. Что не родители они ей вовсе, дядька с теткой, а сама она сирота уже давно. Плохо ей с ними жить, дядька ей хуже отчима, а тетка поперек него слова не скажет, потому что тот настоящий колдун. Тетка и сама ворожит понемногу, и Олёнку учит: в роду у них все женки к ворожбе способные. Но ворожба – это не колдовство, нет в этом зла никакого людям.

Сёмка слушал ее, и еще больше ему хотелось за себя ее взять – спасти от дядьки-колдуна, от невеселой сиротской жизни. Думал он, что сам никогда ее не обидит, что жить она с ним будет как за каменной стеной. И даже тайно венчаться хотел, бежать от родителей. Только Олёнка сказала, что не по-людски это…

Домой после этого ехать Сёмка побаивался, однако твердо решил на своем стоять. Но отец встретил его без злости, жалостно даже. Сказал, что ни в чем Сёмка не виноват, что виной всему присуха. Сидели они на крыльце до света. Сёмка все объяснить хотел, будто Олёнкиного греха нет в том, что она сиротой осталась и с дурными людьми стала жить. Но отец гнул свое: из корысти она Сёмку присушила.

– Они же приходили ко мне перед Страстной неделей… – вздохнул отец. – Купить одну вещицу хотели. Предлагали аж пять тысяч рублей.

– Сколько? – Сёмка задохнулся. С такими деньгами и в самом деле можно было и о второй гильдии подумать, и о каменном доме.

– Пять тысяч.

– И что ж? Обманули?

– Отказался я.

– Как отказался? – Сёмка просто обалдел. Отец каждую копейку считал, над каждым рублем трясся, как царь Кощей.

– Нельзя эту вещь продать. Я памятью отца с матерью клялся, что ее не продам. Ты мой единственный сын, тебе она по наследству от меня перейдет, и ты на могиле моей поклянись, что никому ее не отдашь.

– Очень хорошо. Очень. Ты молодец. – Было слышно, как за спиной темный человек снова в нетерпении щелкает пальцами. – Давай, давай. Раскручивай.

– Неужто такая дорогая, что пять тысяч рублей стоит? – спросил Сёмка.

– Она дороже жизни стоит. А деньги – тьфу. Наживем.

– Что ж за вещь такая? Камень драгоценный?

– Да нет… Документ. Грамота старинная. Необыкновенной силы…

– Она, может, удачу приносит? – Сёмка был слегка разочарован.