Узы

Дом уже весь пылал, до крыши. Ворота распахнуты были, соседи водой его заливали — да разве такое потушишь? Смотрит Сёмка вокруг, а ни матери, ни сестер не видит. Отец к самому крыльцу подъехал — конь от испуга на дыбы взвился. А отец сразу с коня — на ступеньки и в дверь, в огонь прямо. Сёмка даже крикнуть не успел. Соскочил с лошади, «батя, — кричит, — батя, стой!», бросился к крыльцу — а горит крыльцо, горячо, дым черный, дышать нечем. Прыгнул через ступеньку, но тут его соседи за ворот ухватили, на двор выволокли, подальше от огня. Рвался Сёмка, трое держали.

И минутки не прошло, как выбежал из дома отец. Кричит, а одежда на нем пламенем пылает. С крыльца то ли спрыгнул, то ли упал — ну тут народ его водой стал поливать, залили огонь, конечно…

Через три дня только отец умер. Мать с сестрами в дыму задохлись — это все Сёмке так сказали, что не живыми они сгорели. Может, нарочно сказали, чтоб он не мучился. А отец из дому жестянку вынес — она к пальцам ему прилипла, хотели оторвать потихоньку да выбросить, но он не позволил, а перед смертью отдал ее Сёмке. И клятву с него взял, что никому он ее не отдаст ни за деньги, ни под страхом смерти, только сыну своему или внуку.

Ни о какой свадьбе речи не было, конечно. Катенька к Рождеству замуж вышла — не стал ее отец год ждать, — но Сёмку это не опечалило. Приказчик, подлец, вздумал Сёмку вокруг пальца обвести, отцовские деньги хитростью себе присвоить, да не на того напал. Деньги Сёмку не очень-то тогда волновали, обидно было за отца, что тот пригрел змею на груди. Но в ноябре Сёмка и гильдейский сбор заплатил, и налог на перевод наследства, и свидетельство на себя выправил. А если б не приказчик, так и сидел бы сиднем…

К Олёнке он до весны не ездил. Нет, не верил, что она к его горю хоть какое-то касательство имеет, не верил! Но ведь все вышло, как тетка ее обещала. Жил Сёмка всю зиму в бане, она целехонька осталась, с наветренной стороны стояла. И, как отец, просыпался иногда среди ночи от шороха и прислушивался. Собак не только на ночь, но и днем иногда с цепи спускал. Не боялся, нет, — знал, что могут и баню теперь поджечь. Если столько душ ради этой жестянки загубили, значит, в самом деле она дороже жизни стоит.

Жестянку он в ларчик положил, заказал мастеру в городе: чтобы в огне не горел и в воде не тонул. С виду — будто для девичьих побрякушек, перламутровый, с медными уголками. На виду не стал ставить, в сундук убрал и под полок задвинул. И все думал еще: если гореть баня будет, долго придется ларчик из сундука доставать…

Пасха в том году поздняя была, и на Масленицу уж снег начал таять. Опять ехал Сёмка домой поздно и тоже пьяный был, только не на радости — с тоски напился. Остановился в перелеске, слез с лошади, постоял немного, прошлую Масленицу вспомнил. И так ему тошно стало, что обнял коня за шею и заплакал. Олёнку вспомнил и что спасла она его тогда. Лучше б и не спасала…

Потом всю ночь Сёмка не спал, не мог об Олёнке не думать. А на утро сел на коня и в Ужово поехал. Всю дорогу назад повернуть хотел, не знал, как придет после этого на могилу к родителям. Но так и не повернул. Подъезжает к мосту — а на нем Олёнка стоит, ждет его. Будто заранее угадала, что он к ней в этот самый час приедет.

Глаза у нее еще больше стали, еще синей. Смотрит она на Сёмку и обнять боится. Он сам ее к груди прижал, она так руки опустив и стояла. Шептала только тихонько: «Сёмушка, сокол мой ясный…»

Конечно, она о поджоге не знала ничего — потом услыхала, от людей. И сразу тогда на дядьку своего подумала: ведь рассказал ей Сёмка, как они с теткой к его отцу приходили. Про грамоту в жестянке Сёмка ей говорить не стал.

И надо было убить их обоих, и дядьку-колдуна, и тетку-ведьму, дом им надо было сжечь, а не сватов к ним присылать! Не смог Сёмка. От Олёнки не смог отказаться.

Она его еще полтора года ждала — для девки срок немалый. К следующей зиме Сёмка дом начал строить, ну и отошел уже немного, поуспокоился. Денег отцовских ни рубля не потерял, даже заработал чуть-чуть. Дом на старом месте стал рубить, без роскошеств, но и не без изыска. Печь изразцовую заказал хорошим мастерам, окна остекленные, крылечко резное, подклет высокий, каменный. И крышу тесовую не просто на два ската, а со скосами, и светелку наверху, и резьбу богатую. Строил и думал, как Олёнка в нем хозяйничать станет, как детишки по полу будут босиком бегать — сам строгал половую доску, плотникам не доверил.

— Подробности о половых досках можно опустить.

Она вдруг огрызнулась:

— Я не репортер. Я делаю это, как умею.

Это от того, что больно. Больно вспоминать, зная, чем все кончится.

Долго Сёмка думал, засылать ли сватов, звать ли родственников Олёнкиных на свадьбу: ведь это все равно что на могиле отцовской сплясать. К батюшке сходил, спросил: обвенчает ли сироту без теткиного благословения? Батюшка поломался и согласился, про присуху будто забыл. И Олёнка тоже была согласна.