V.

«Я любил этого человека, — как-то признался ему Фоппль. — Он научил нас ничего не бояться. Невозможно описать то внезапное чувство облегчения, спокойствия и благодати, которое испытываешь, когда понимаешь, что можешь ни о чем не беспокоиться и выкинуть из головы все прописные истины, которые тебе вдолбили по поводу ценности и достоинства человеческой жизни. Сходное чувство я однажды испытал в реальном училище, когда нам сказали, что на экзамене не будут спрашивать исторические даты, которые мы зубрили несколько месяцев подряд… Нас учат, что насилие и убийство — это зло, еще до того, как мы совершим что-либо подобное. А когда совершаем, то долго мучаемся, покуда не осознаем, что на самом деле это не зло. Точно так же однажды понимаешь, что запретный секс доставляет огромное удовольствие»

За спиной у Мондаугена послышались шаркающие шаги. Он повернулся, это был Годольфин.

— Эван, — прошептал старик.

— Прошу прощения.

— Это я, сынок. Капитан Хью.

Мондауген подошел ближе, полагая, что у Годольфина не все в порядке со зрением. Но старика подвело не зрение, а нечто другое — с глазами все было в порядке, если не считать капавших из них слез.

— Доброе утро, капитан.

— Тебе больше не надо прятаться, сынок. Она мне все рассказала; теперь я знаю, что тебе нечего бояться. Можешь снова быть Эваном. Твой отец здесь, — Старик схватил Мондаугена за локоть и отважился на улыбку. — Сынок. Нам пора ехать домой. Господи, как давно мы там не были. Пошли.

Мондауген послушно позволил капитану повести себя по коридору.

— Кто вам рассказал? Вы сказали «она».

Годольфин замямлил что-то туманное:

— Девушка. Твоя девушка. Как, бишь, ее зовут?

Мондаугену потребовалась еще минута, чтобы вспомнить, что еще он знал о Годольфине.

— Что она с вами сделала? — испуганно спросил он. Годольфин затряс головой, тыкаясь ею в руку Мондаугена:

— Я так устал.

Мондауген нагнулся и подхватил старика на руки — тот оказался легче ребенка — и понес его через огромный дом в свою башенку, шагая по белому покатому полу, мимо зеркал и гобеленов, мимо массивных дверей, за которыми скрывались десятки отдельных жизней, сведенные вместе этой нежданной осадой. Вайсман все еще храпел в кресле. Мондауген уложил старика на свою полукруглую кровать и укрыл черным атласным одеялом. Потом, встав рядом, запел:

Будет сон: алмаз долин,
Хвост павлина и дельфин.
Всюду горе, счастья нет,
Лишь во сне уйдешь от бед.

Нечисть в ночь устроит пир,

Баньши взвоет, а вампир
Пусть звезду застит крылом —
Будешь спать спокойным сном.

Вот ползет скелетов ряд,

Из зубов сочится яд,
Вот ведьмак, а вот — изволь —
На тебя похожий тролль.

Стая гарпий за окном

В полночь ищет вход в твой дом.
Гоблин плоть младенца рвет —
Сон их всех с пути сметет.

Выткан феями лесов,

Словно сказочный покров,
От скорбей и от ветров
Нас укутает плащ снов.

Если ж Ангел вдруг придет,

В полночь душу позовет,
Повернись лицом к стене
И крестись — спасенья нет.

Вдали опять завыл береговой волк. Мондауген натянул наволочку на мешок с грязным бельем, погасил лампу и, весь дрожа, улегся спать на ковер.

III

Однако в музыкальном комментарии Мондаугена на тему сна отсутствовала очевидная и, пожалуй, немаловажная для него самого мысль о том, что коль скоро сны — это всего лишь претворение накопленных реальных впечатлений, то сновидения вуайера не могут быть его собственными. Неудивительно, что вскоре эта истина проявилась в его неспособности отличить Годольфина от Фоппля; возможно (а может быть, и нет), этому каким-то образом способствовала Вера Меровинг, а кое-что, вероятно, привиделось ему во сне. В этом, собственно, и состояла главная трудность. Мондауген, к примеру, понятия не имел, откуда взялся следующий отрывок: