V.

Девчонка сидела на кровати, курила и читала вестерн. Сфера бросил плащ на кресло. Она подвинулась, освобождая для МакКлинтика место на кровати, загнула утолок страницы и положила книгу на пол. Вскоре он уже рассказывал ей о прошедшей неделе, о денежных мальчиках, которые платили, чтобы он им подыгрывал; о богатых, осторожных и сдержанных музыкантах из больших оркестров, а также о тех, кто не мог позволить себе потратить доллар на пиво в баре «Нота V», но при этом не понимал или не желал понять, что место, на которое он претендует, уже занято богатенькими мальчиками и другими музыкантами. Он говорил, уткнувшись лицом в полушку, а она растирала ему спину удивительно нежными пальчиками. Она сообщила, что ее зовут Руби, но МакКлинтик ей не поверил. Далее последовало:

— Понимаешь, о чем я пытаюсь рассказать?

— Язык саксофона я не понимаю, — честно призналась она. — Девушки вообще этого не понимают. Они только чувствуют. Я чувствую то, что ты играешь, как чувствую то, что тебе нужно, когда ты в меня входишь. Может, это одно и то же. Я не знаю, МакКлинтик. Мне с тобой хорошо. Ты это хотел услышать?

— Извини, — сказал Сфера. — Это неплохой способ расслабиться, — помолчав, добавил он.

— Останешься на ночь?

— Конечно.

В мастерской Слэб и Эстер, стесняясь друг друга, стояли перед мольбертом и разглядывали «Датский сыр N° 35». С недавних пор Слэб был одержим датскими сырами. Раньше он неистово малевал разнообразные кондитерские изделия во всех мыслимых стилях, под тем или иным освещением и в различных декорациях. Теперь по всей комнате были разбросаны кубистские, фовистские и сюрреалистические датские сыры.

— Моне209 в годы кризиса сидел у себя дома в Гиверни и рисовал водяные лилии в пруду, — раздумчиво говорил Слэб. — Сплошные водяные лилии всех видов. Он любил водяные лилии. У меня сейчас тоже годы кризиса. Я люблю датские сыры. Я и припомнить не могу, сколько раз они возвращали меня к жизни. Так почему бы и нет?

Главный предмет композиции «Датский сыр № 35» занимал скромное место слева в нижней части картины и был изображен надетым на одну из металлических опор телефонной будки. Фоном служила пустая, стремительно уходящая в перспективу улочка, где на среднем плане стояло единственное дерево, а в его ветвях сидела пестрая птичка, тщательно выписанная мелкими яркими точечными мазками.

— Это, — объяснил Слэб, отвечая на вопрос Эстер, — мой протест против Кататонического Экспрессионизма: универсальный символ, которым я решил заменить Крест западной цивилизации. Куропатка на грушевом дереве. Помнишь старую шуточную рождественскую песню? «Куропатка и грушевое дерево».210 Вся прелесть в том, что живое существо работает как механизм. Куропатка жрет груши и своим дерьмом удобряет почву, на которой дерево растет все выше, поднимая птицу вверх и в то же время обеспечивая себе постоянный приток питательных веществ. Вечный двигатель просто, если бы не одна загвоздка. — Он указал на горгулью с острыми клыками в верхней части картины. Самый здоровый клык находился на воображаемой линии, идущей параллельно оси дерева и проходящей через голову куропатки. — С тем же успехом это мог быть низко летящий аэроплан или высоковольтная линия электропередач, — заметил Слэб. — В общем, в один прекрасный день птичка окажется в зубах горгульи, так же как бедный датский сыр оказался на этой телефонной опоре.

— Почему она не улетает? — спросила Эстер.

— Она слишком глупа. Когда-то она умела летать, но разучилась.

— Я усматриваю в этом аллегорию, — сказала Эстер.

— Нет, — возразил Слэб. — В интеллектуальном плане эта картинка не сложнее воскресных кроссвордов в «Таймс». Дешевка. Не стоит твоего внимания.

Эстер двинулась к постели.

— Нет! — выкрикнул Слэб.

— Слэб, мне так скверно. Мне больно, физически больно вот здесь, — она прижала руки к низу живота.

— Ничего не могу поделать, — заявил Слэб. — Не знаю, что там Шенмэйкер из тебя вырезал.

— Но я же твой друг, да?

— Нет, — отрезал Слэб.

— Что мне сделать, чтобы доказать тебе…

— Уйти, — сказал Слэб. — Вот что ты можешь сделать. И дать мне поспать. В моей целомудренной походной армейской кроватке. Одному. — Он забрался в кровать и лег лицом вниз. Вскоре Эстер ушла, забыв закрыть дверь. Когда ее отвергали, она дверью не хлопала. Не тот тип.

Руни и Рэйчел сидели в баре небольшой забегаловки на Второй авеню. Рядом в углу ирландец и венгр играли в боулинг и дико орали друг на друга.

— Куда она уходит по ночам? — волновался Руни.

— Паола — девушка со странностями, — отвечала Рэйчел. — Через некоторое время ты научишься не задавать вопросов, на которые она не желает отвечать.

— Может, она бегает к Хряку?

— Нет. Хряк Бодайн крутится в «Ноте-V» и в «Ржавой ложке». Он, конечно, может учуять Паолу за милю, но с ним у нее связано слишком много неприятных воспоминаний. Я думаю, здесь замешан Папаша Ход. Военные моряки умеют покорять женщин. Паола оставила Хода, и это его убивает, хотя я, например, искренне этому рада.