V.

— Ангел и Джеронимо тоже здесь. — Она рассеянно огляделась. — Они хотят, чтобы я уехала. — И Фина двинулась дальше. Профейн, бессвязно бормоча, пошел следом. Об Эстер он забыл. Мимо пробежали Кукарачита с папашей. Профейн и Фина прошли мимо валявшейся на дорожке туфли Эстер со сломанным каблуком.

Наконец Фина повернулась к нему, глаза ее были сухими.

— Помнишь ту ночь в ванной? — плюнула, резко повернулась и бросилась к самолету.

— Твою мать, — сказал Профейн. — Рано или поздно это все равно бы случилось. — И остановился, застыв как изваяние. — А ведь это сделал я, — произнес он после паузы. — Я постарался. — Таких признаний на памяти Профейна шлемили, существа по натуре пассивные, еще не делали. — Вот черт. — И это при том, что он упустил Эстер, а Рэйчел теперь сядет ему на шею, да плюс еще Паола что-нибудь выкинет. Для парня, у которого нет возлюбленной, Профейн погряз в женских проблемах глубже всех прочих своих знакомых.

Он пошел назад к Рэйчел. Порядок был восстановлен. Позади него раздался шум вертящихся пропеллеров, самолет, развернувшись, выехал на взлетную полосу, разогнался и взлетел. Профейн даже не обернулся.

VI

Патрульный Йонеш и полицейский Тен Эйк, пренебрегая лифтом и маршируя в ногу, поднялись на два пролета широкой лестницы и через холл вышли к квартире Уинсама. Немногочисленные репортеры бульварных газет прокатились на лифте и встретили их на подходе. Гомон из квартиры Уинсама разносился по всей Риверсайд-драйв.

— Никогда не знаешь, кого еще привезут в Бельвью, — сказал Йонеш.

Они с напарником были верными поклонниками сериала «Облава».252 Старательно отрабатывали жесткое и бесстрастное выражение лица, ровный ритм речи, монотонный голос. Йонеш был высоким и тощим, Тен Эйк — низеньким и толстым. Но шли они в ногу.

— Я поболтал с доктором, — сказал Тен Эйк. — Молодой парень, фамилия Готтшальк.

Уинсам наплел ему с три короба.

— Сейчас проверим, Эл.

Перед дверью Йонеш и Тен Эйк вежливо подождали, пока репортер с фотоаппаратом проверит вспышку. Из-за двери донесся радостный девичий визг.

— Ну и ну, — сказал репортер. Полицейские постучали.

— Входите, входите, — заорали пьяные голоса.

— Полиция, мэм.

— Терпеть не могу легавых, — проворчали в ответ. Тен Эйк пнул дверь, и она открылась. Стоявшие за дверью расступились, и в поле зрения фотографа оказались Харизма, Фу и Мафия с дружками, игравшие в «Музыкальные одеяла». Фотоаппарат зажужжал и щелкнул.

— Не годится, — сказал фотограф. — Это в газете не напечатаешь.

Тен Эйк, оттеснив плечом пару человек, протолкался к Мафии:

— Итак, мэм…

— Хотите поиграть? — В ее голосе звучали истерические нотки.

Полицейский терпеливо улыбнулся:

— Мы говорили с вашим мужем.

— Вам лучше пойти с нами, — добавил Йонеш.

— Пожалуй, Эл прав, мэм.

Время от времени в комнате, словно зарницы, сверкали вспышки камер. Тен Эйк помахал ордером.

— Вы все арестованы, ребята, — заявил он и обернулся к Йонешу. — Звони лейтенанту, Стив.

— За что? — тут же завопили все сразу.

Тен Эйк умел держать паузу. Он переждал несколько ударов сердца.

— Нарушение общественного порядка подойдет, — сказал он.

В тот вечер, наверное, только МакКлинтика и Паолу никто не потревожил. Маленький «триумф» неторопливо катил вдоль Гудзона, и встречный прохладный ветерок выдувал последние частицы Нового Йорка, набившиеся в уши, ноздри и рты.

Паола признавалась как на духу, а МакКлинтик сохранял спокойствие. Пока она рассказывала ему о себе, о Стенсиле и Фаусто, пока рисовала ностальгический образ Мальты, МакКлинтик внезапно понял то, что должен был уразуметь уже давно: единственный выход из череды ленивых и безрассудных триггерных переключений — это упорная, тяжелая и постылая работа. Люби, но помалкивай; помогай, но не рви задницу; и никому об этом не рассказывай; будь спокоен, но неравнодушен. Если бы он руководствовался здравым смыслом, то пришел бы к этому раньше. Но такие истины приходят не внезапно, как откровение, а постепенно, и сразу принять их на веру невозможно.

— Ясно, — сказал он позже, когда въехали в Беркшир. — Знаешь, Паола, я всю жизнь играл какой-то дурацкий мотивчик. Слабак, вот кто я такой. Я так ленив, что верю, будто найдется волшебное средство, которое излечит этот город и меня вместе с ним. А панацеи нет и не будет. Никто не сойдет с небес и не приведет в порядок Руни с его женой, Алабаму, Южную Африку, нас или, скажем, Россию. И волшебных слов нет. Даже «я тебя люблю» — слабое заклинание. Представь, что Эйзенхауэр признается в любви Маленкову или Хрущеву. Хо-хо.

— Будь спокоен, но неравнодушен,253 — сказал он, помолчав. Кто-то раздавил на дороге скунса. Запах преследовал их несколько миль. — Если бы моя мамочка была жива, я бы упросил ее вышить это большими буквами.

— Но ты же знаешь, — начала она, — что я должна…

— Вернуться домой. Знаю. Но неделя еще не кончилась. Веселись, детка.

— Не могу. И, наверное, никогда не смогу.

— Мы будем держаться подальше от музыкантов, — только и сказал МакКлинтик. Понимал ли он ее хоть когда-нибудь?

— Флоп-флип, — пел он деревьям Массачусетса, — однажды я охрип…