В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

совершенной нищете. Таких денег у нас не было, и я решилась попросить

Жуковского прийти ко мне и рассказала историю бедного серба.

Так как вы хотели иметь шуточные его письма, то вот вам его ответ:

"Милостивая государыня, Александра Иосифовна! Имею честь

препроводить к вашему превосходительству сто рублей ассигнациями на счет

того путешествующего сербского мужа, о котором с таким трогательным

красноречием, при сиянии звездообразных очей своих, вы соблаговолили мне

проповедовать во время сладкосердечного моего пребывания в тесном жилище

вашего превосходительства. Сие денежное пособие, извлеченное мною из

собственного моего портфеля, будет мною собрано с их императорских

высочеств: но для сего нужно мне иметь подробное описание той странствующей

особы, о коей так благодетельно вы заботитесь, милостивая государыня. Итак,

соблаговолите отложить вашу лень, столь усыпляющую ваше

превосходительство, и миниатюрною ручкою вашею начертите несколько

письменных каракулек, в коих означьте имя и обстоятельства оного сербского

мужа, привлекшего на себя вашу благотворительность. Примите уверение в

истинном благопочитании, с коим лично имею честь пресмыкаться у ног ваших.

Бык"15.

Тотчас по присылке денег и письма он сам явился и говорит: "А каково я

написал, ведь вышло хорошо!" -- "Как можно тратить время на такой вздор!" --

"О, ведь я мастер писать такие штуки!" Сто рублей были его, потом он собрал

еще, и серба мы снарядили в путь на родину. С этой поры у нас начались частые

дружеские отношения и постоянные шутки, такие же детские и наивные, как

письмо.

Вот еще и другое:

"Милостивая государыня, Александра Иосифовна! Начну письмо мое

необходимым объяснением, почему я отступил от общепринятого обычая

касательно письменного изложения вашего почтенного имени. Мне показалось,

милостивая государыня, что вас приличнее называть Иосифовною, нежели

Осиповною, и сие основывается на моих глубоких познаниях библейской

истории. В Ветхом завете, если не ошибаюсь, упоминают о некотором Иосифе

Прекрасном, сыне известного патриарха Иакова (он был продан своими злыми

братьями)16. Вы, милостивая государыня, будучи весьма прекрасною девицею,

имеете неотъемлемое право на то, чтобы родитель ваш именовался Иосифом

Прекрасным, а не просто Осипом, слово несколько шероховатое, неприличное

красоте и слишком напоминающее об осиплости, известном и весьма неприятном

недуге человеческого горла.

Кончив сие краткое предисловие, обращаюсь к тому, что вооружило

гусиным пером мою руку для начертания нескольких строк к вам, милостивая

государыня, строк, коим, признательно сказать, я завидую, ибо они обратят на

себя ваши звездосверкающие очи и, может быть, сподобятся произвести вашу

зевоту, которая хотя и покривит прелестные уста ваши, но все не отнимет у них

природной их прелести: ибо они останутся прелестными и тогда, когда вы,

милостивая государыня, соблаговолите растянуть их на пол-аршина в минуту

зевоты или надуть их, как добрую шпанскую муху, в минуту гнева. Чтобы

кончить и выразить в двух словах все, что теперь у меня на сердце, скажу просто

и искренно: все ли в добром здоровье и будете ли дома после семи часов?

С глубочайшим почтением и таковою же преданностью честь имею быть,

милостивая государыня, покорнейший слуга Бык-Жуковский".

Часть лета 1830 года мы провели в Петергофе, а потом в Царском Селе до

сентября. Тут уже мы часто видались с Жуковским, но в 1831 году в Царском мы

видались ежедневно. Пушкин с молодой женой поселился в доме Китаева на

Колпинской улице. Жуковский жил в Александровском дворце, а фрейлины

помещались в Большом дворце. Тут они оба взяли привычку приходить ко мне по

вечерам, то есть перед собранием у императрицы, назначенным к 9 часам. Днем

Жуковский занимался с великим князем или работал у себя. Пушкин писал,

именно свои сказки17, с увлечением: так как я ничего не делала, то и заходила в

дом Китаева. Наталья Николаевна сидела обыкновенно за книгою внизу. Пушкина

кабинет был наверху, и он тотчас нас зазывал к себе. Кабинет поэта был в

порядке. На большом круглом столе перед диваном находились бумаги и тетради,

часто несшитые, простая чернильница и перья; на столике графин с водой, лед и

банка с кружовниковым вареньем, его любимым (он привык в Кишиневе к

дульчецам18). Волоса его обыкновенно еще были мокры после утренней ванны и

вились на висках; книги лежали на полу и на всех полках. В этой простой

комнате, без гардин, была невыносимая жара, но он это любил, сидел в сюртуке,

без галстука. Тут он писал, ходил по комнате, пил воду, болтал с нами, выходил

на балкон и привирал всякую чепуху насчет своей соседки графини Ламберт.

Иногда читал нам отрывки своих сказок и очень серьезно спрашивал нашего

мнения. Он восхищался заглавием одной: "Поп -- толоконный лоб и служитель

его Балда". "Это так дома можно, -- говорил он, -- а ведь цензура не пропустит"19.

Он говорил часто: "Ваша критика, мои милые, лучше всех; вы просто говорите:

этот стих нехорош, мне не нравится". Вечером, в 5 или 6 часов, он с женой ходил

гулять вокруг озера или я заезжала в дрожках за его женой; иногда и он садился