В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Счастлив, кто меч, отчизне посвященный,

Подъял за прах родных, за дом царей,

За смерть в боях утраченных друзей;

И, роковым постигнутый ударом,

Он скажет, свой смыкая мутный взор:

"Москва! Я твой питомец с юных пор,

И смерть моя -- тебе последним даром!"

Я жду тебя, товарищ милый мой!

И по местам, унынью посвященным,

Мы медленно пойдем, рука с рукой,

Бродить, мечтам предавшись потаенным.

Здесь тускл зари пылающий венец,

Здесь мрачен день в краю опустошений;

И скорби сын, развалин сих жилец,

Склоня чело, объятый думой гений

Гласит на них протяжно: нет Москвы!

И хладный прах, и рухнувшие своды,

И древний Кремль, и ропотные воды

Ужасной сей исполнены молвы!

  1813

9. К ТИРТЕЮ СЛАВЯН

Давно ли ты, среди грозы военной,

Младой Тиртей1, на лире вдохновенной

Победу пел перед вождем побед2?

И лаврами его означил след?

Давно ли ты, воспламенен героем,

Воспел его, с бестрепетным покоем

Стоящего пред трепетным врагом?

О, сколь тебе прекрасен перед строем

Казался он с израненным челом!3

И ты прочел в священном упоенье

На сем челе судьбины приговор:

Успех вождя и пришлеца позор,

И ты предрек грядущих дней явленье!

Но где тобой обещанный возврат?

Где вождь побед? Увы! и стар и млад,

Предупредя дрожащий луч денницы,

Во сретенье к нему не поспешат!

Не окружат победной колесницы

И спасшей их отмстительной десницы

К устам своим не поднесут стократ!

И каждый шаг его не огласят

Языком чувств, хвалою благородной!

Не придет сей желанный нами день!

Внезапно смерть простерла ночи тень4

На путь вождя, путь славы лучезарной!

Спасенья муж свой зоркий взгляд смежил,

И тесный гроб -- великого вместил!

Обвей свою ты кипарисом лиру,

Тиртей славян! И прах, священный миру,

Да песнь твоя проводит в мрачный свод,

И тень его, с безоблачных высот

Склонясь на глас знакомых песнопений,

Твой будет щит и вдохновенья гений.

; 1813

10. К В. А. ЖУКОВСКОМУ

(Подражание сатире II Депрео)1

О ты, который нам явить с успехом мог

И своенравный ум, и беспорочный слог,

В боренье с трудностью силач необычайный2,

Не тайн поэзии, но стихотворства тайны,

Жуковский! от тебя хочу просить давно.

Поэзия есть дар, стих -- мастерство одно.

Природе в нас зажечь светильник вдохновенья,

Искусства нам дают пример и наставленья.

Как с рифмой совладеть, подай ты мне совет3.

Не ты за ней бежишь, она тебе вослед;

Угрюмый наш язык как рифмами ни беден,

Но прихотям твоим упор его не вреден,

Не спотыкаешься ты на конце стиха

И рифмою свой стих венчаешь без греха.

О чем ни говоришь, она с тобой в союзе

И верный завсегда попутчик смелой музе.

Но я, который стал поэтом на беду,

Едва когда путем на рифму набреду;

Не столько труд тяжел в Нерчинске рудокопу,

Как мне, поймавши мысль, подвесть ее под стопу

И рифму залучить к перу на острие.

Ум говорит одно, а вздорщица4 свое.

Хочу ль сказать, к кому был Феб из русских ласков, --

Державин рвется в стих, а втащится Херасков5.

В стихах моих не раз, ее благодаря,

Трус Марсом прослывет, Катоном -- раб царя,

И, словом, как меня в мороз и жар ни мечет,

А рифма, надо мной ругаясь, мне перечит.

С досады, наконец, и выбившись из сил,

Даю зарок не знать ни перьев, ни чернил,

Но только кровь во мне, спокоившись, остынет

И неуспешный лов за рифмой ум покинет,

Нежданная, ко мне является она,

И мной владеет вновь парнасский сатана.

Опять на пытку я, опять бумагу в руки --

За рифмой рифмы ждать, за мукой новой муки.

Еще когда бы мог я, глядя на других,

Впопад и невпопад сажать слова в мой стих;

Довольный счетом стоп и рифмою богатой,

Пестрил бы я его услужливой заплатой.

Умел бы, как другой, паря на небеса,

Я в пляску здесь пустить и горы и леса6

И, в самый летний зной в лугах срывая розы,

Насильственно пригнать с Уральских гор морозы.

При помощи таких союзников, как встарь,

Из од своих бы мог составить рифм словарь

И Сумарокова одеть в покрове новом;

Но мой пужливый ум дрожит над каждым словом,

И рифма праздная, обезобразив речь,

Хоть стих и звучен будь,-- ему как острый меч.

Скорее соглашусь, смиря свою отвагу,

Стихами белыми весь век чернить бумагу,

Чем слепо вклеивать в конец стихов слова,

И, написав их три, из них мараю два.

Проклятью предаю я, наравне с убийцей,

Того, кто первый стих дерзнул стеснить границей

И вздумал рифмы цепь на разум наложить.

Не будь он -- мог бы я спокойно век дожить,

Забот в глаза не знать и, как игумен жирный,

Спать ночью, днем дремать в объятьях лени мирной.

Ни тайный яд страстей, ни зависти змея

Грызущею тоской не трогают меня.

Я Зимнего дворца не знаю переходов,

Корысть меня не мчит к брегам чужих народов.

Довольный тем, что есть, признательный судьбе,

Не мог бы в счастье знать и равного себе,

Но, заразись назло стихолюбивым ядом,

Свой рай земной сменил я добровольным адом.

С тех пор я сам не свой: прикованный к столу,

Как древле изгнанный преступник на скалу

Богами брошен был на жертву хищной власти,

Насытить не могу ненасытимой страсти.

То оборот мирю с упрямым языком,

То выживаю стих, то строфу целиком,

И, силы истоща в страдальческой работе,

Тем боле мучусь я, что мучусь по охоте.

Блаженный Н<иколев>, ты этих мук не знал.

Пока рука пером водила, ты писал,

И полка книжная, твой знаменуя гений,