В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Скобелеве. СПб., 1850. С. 13). Другие отмечали, что до конца жизни он не был "в

состоянии ни строки написать по-русски, без орфографических ошибок" (Кубасов

И. А. И. Н. Скобелев: Опыт характеристики. СПб., 1900. С. 1).

H. A. Старынкевич

ИЗ "ВОСПОМИНАНИЙ"

Надо быть полячишкой, чтобы статью, смерть Жуковского возвещающую,

памяти его посвященную, напечатать под заголовком "Журнальная всякая

всячина"1.

И ни один из этих северных варваров, из этих неевропейских людей, не

разругал полячишку, не дал подлецу в писк. -- Как бывший европейский человек,

я не спустил ему, издалека выбил его порядочно, пустил к нему грамотку

анонимную, -- разругал, как мерзавца.

Жуковский не в 1783-м -- не в том году, в начале которого пришел я на

свет, -- но в конце 1784-го года родился2, а потому более чем годом был моложе

меня, как же смеет (Булгарин) называть его "старцем маститым"? Мы вместе

учились в Московском университетском пансионе, пробыли в нём около 5-ти лет:

три, или почти три, провели в одном росте3 и, следовательно, в одной и той же

зале, в одном отделении, пока его из полублагонравного перевели в благонравное,

а меня, грешного, в то же время за большую шалость в исправительное

отправили4. -- Жуковский был всегда тих и скромен, как непорочная девушка;

мне не удалось никогда быть ни тихим, ни скромным, сколько ни было у меня

амбиции попасть в благонравные. "Гони натуру в дверь, она в окно ворвется".

Сидев в классах, и даже в русской словесности выше Жуковского, я имел великую

охоту не уступать ему и в поведении, но злодейка натура всегда превозмогала; от

юности моея мнози обуревали мя страсти. Портило меня в особенности то, что

мне дозволено было ходить из пансиона в университет учиться латыни, и

частенько вместо латинского класса бывал я в иных классах: особенно жаловал я

цыганок и потому не только всегда отыскивал их, но и жилища их посещал5.

<...> Жуковский служил недолго, едва ли два только года. Он по выходе

из пансиона определился в бывшую тогда в Москве Соляную контору, коею

заведовал родственник его по жене Вельяминов-Зернов, то есть Зернова была в

родстве с матерью Жуковского, надворного советницею Буниною6. Жуковского

нашли в конторе неспособным к делам и занимали его более перепискою бумаг

набело. Ему поручена была однажды бумага длинная, и велено было переписать

того же дня. Жуковский ушел домой, не кончив ее; на другой день экзекутор

арестовал его на два дня и скинул с него сапоги, чтоб не мог выйти. Обиженный и

разгневанный, Жуковский оставил службу7.

<...> В 1812 году при образовании земского войска, призванного на

защиту Отечества, Жуковский вступил в московское ополчение. Это ополчение

присоединилось к армии под командою Ираклия Ивановича Маркова... почти

накануне Бородинского сражения. Оно прибыло к армии со своим, как оно

называлось, комиссариатом, то есть со своими запасами, которыми наделило его

московское дворянство. Пришло с ополчением до тысячи повозок, тот

комиссариат составлявших... Для освобождения дороги к Москве от повозок

милиции, для доставления армии, а особенно ее многочисленной артиллерии,

средства скорее достигнуть до позиции, в которой хотели дать новое сражение,

истреблено было много повозок из так называемого комиссариата милиционного,

много отправили на проселочные дороги вправо и влево; дошло до Москвы так

малое число их, что прибывшие туда запасы едва достаточны были на три дня для

несчастного горемычного ополчения. О нем с того времени ни малейшего не было

принимаемо попечения со стороны интендантского ведомства. Да и не могло оно

заниматься им, хотя б добрую имело волю. И армия во всем нуждалась, ибо

ничего не было приготовлено на том пути, по которому она пошла, выступив из

Москвы.

<...> К тому, что переносила армия, пока подвезли ей хлеба и мяса,

прибавим страдания злосчастного ополчения. В нем развились разные болезни, а

особенно эпидемический кровавый понос. Этот понос охватил и Жуковского,

неразлучно шедшего со своим ополчением. -- У Кутузова при кухне его состоял

привезенный им с собой из Санкт-Петербурга бывший там частным полицейским

приставом известный фигляр Скобелев, переименованный в то время из

титулярных советников по-прежнему в штабс-капитаны. Узнав о болезни

Жуковского, которого он знал лишь по сочинениям его, отправился он тотчас к

Жуковскому в лагерь ополчения, отрекомендовал себя как великий почитатель

его талантов, предложил ему свои услуги и уговорил переехать к нему в главную

квартиру Кутузова в сел. Леташевку, где у Скобелева, как заведующего кухнею,

была просторная и прекрасная квартира8. Жуковский вскоре оправился, но,

прежде чем он укрепился в силах, Наполеон начал свою ретираду. Армия наша

оставила Тарутино, а главная Кутузова квартира оставила Леташевку свою.

Жуковский, положивши твердо оставаться на службе по изгнании французов, а

потом ни шага не сделать за границу9, отправился при главной квартире в

экипаже Скобелева и в этом экипаже прибыл наконец в Вильно, где по получении

донесений, что и Макдональд выгнан из России, объявил твердое намерение

расстаться с армиею и ехать восвояси на святую Русь.