В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

7 Имеется в виду 9-й пункт устава "Арзамаса": "...очередной председатель

отсутствует ему <нововходящему>, хваля того же покойника и примешивая

искусно к сим похвалам лестные приветствия новому своему другу" (Арзамасские

протоколы, с. 84),

8 См. "Ответ Светланы на речь Громобоя" (Арзамасские протоколы, с.

97--100).

9 "Атрей". -- Речь идет о переводе С. П. Жихаревым трагедии П.-Ж.

Кребийона.

10 "Атрей" в речи Жуковского назван "тяжким, дрожащим, ноздреватым,

царственным наростом" (Арзамасские протоколы, с. 98).

11 См. об этом воспоминания П. А. Вяземского ("Выдержки из старых

бумаг Остафьевского архива") в наст. изд.

12 Принцип галиматьи, проповедуемый Жуковским, -- отражение

своеобразной смеховой культуры "Арзамаса", который "родился в бушующих

волнах сатирической стихии" (Гиллельсон, с. 150). Вместе с тем буффонада,

насмешка -- формы борьбы с догмами, утверждение новых форм критического

мышления.

13 "Беседиада" -- замысел пародийно-сатирической поэмы, о которой

мечтали арзамасцы, но которую так и не создали.

Ф. Ф. Вигелъ

ИЗ "ЗАПИСОК"

Младший сын г-жи Турчаниновой, по совету сестры, учился в

Университетском пансионе; к нему пришли товарищи и начали при мне читать

"Московские ведомости", лежавшие на столе. В них было помещено известие об

экзамене1, за несколько дней перед тем в сем пансионе происходившем, и имена

учеников, получивших награды. Двум только даны были золотые медали: <...>

имя другого ученика, целой России после знакомое, имя Жуковского, было тогда

столь же мало известно. Уверяли, будто он поляк; другие утверждали, что он

малороссиянин; он сам долго не мог решиться, чем ему быть, и оставался

покамест русским, славя наше отечество и им славимый. После восторгов,

произведенных во мне его стихами, мне нечего раскаиваться в зависти, которую

возбудило во мне имя его в первый раз, как я его услышал.

В это же время (и все в той же Москве) сделались известны два молодых

стихотворца, Мерзляков [А. Ф.] и Жуковский. Мерзляков возгремел одой

молодому императору при получении известия о кончине Павла2, и она найдена

лучшею из десяти или пятнадцати других, написанных по случаю сего

происшествия.

Далее слава его не пошла; известность его умножилась. Он был

ученейший из наших литераторов и под конец профессор в Московском

университете, много и правильно писал, но читали его без удовольствия.

Впоследствии я тоже попытался и нашел в нем мало вкуса, много

педантства.

Участь Жуковского была совсем иная. Как новый, как ясный месяц, им так

часто воспетый, народился тогда Жуковский. Я раз сказал уже, что, не зная его,

позавидовал золотой его медали. Потом много был о нем наслышан от друга его,

Блудова и, хотя лично познакомился с ним годом или двумя позже описываемого

времени3 не могу отказать себе в удовольствии говорить о столь примечательном

человеке.

Бездомный сирота, он вырос в Белеве, среди умного и просвещенного

семейства Буниных. Знать Жуковского и не любить его было дело невозможное, а

любить ребенка и баловать его почти всегда одно и то же; но иным детям

баловство идет впрок; так, кажется, было и с нашим поэтом. Когда он был уже на

своей воле, и в службе и в летах, долго оставался он незлобивое, веселое,

беспечное дитя. Любить все близко его окружающее, даже просто знакомое,

сделалось необходимою его привычкой. Но в этой всеобщей любви, разумеется,

были степени, были мера и границы; ненавистного же ему человека не

существовало в мире. Избыток чувств его рано начал выливаться в плавных

стихах; а потом вся жизнь его, как известно будет потомству, была песнь,

молитва, вечный гимн божеству и добродетели, дружбе и любви. Какое

любопытное существо был этот человек! Ни на одного поэта он не был похож.

Как можно всегда подражать и всегда быть оригинальным? Как можно так

трогательно, всею душой грустить и потом ото всего сердца смеяться? Не знаю,

право, с чем бы сравнить его? С инструментами ли или с машиною какою,

приводимою в движение только посторонним дуновением? Чужеязычные звуки,

какие б ни были, немецкие, английские, французские, налетая на сей русский

инструмент и коснувшись в нем чего-то, поэтической души, выходили из него

всегда пленительнее, во сто раз Лишь бы ему не быть подлинником: дайте ему

что хотите, он все украсит, французскую ничтожную песенку обратит вам в чудо,

совершенство, в "Узника" и "Мотылька"4, и мне кажется, если б он был

живописец, то из "Погребения кота"5 умел бы он делать chef d'oeuvre.

<...> Что касается до меня, то скажу без хвастовства и скромности, что и у

меня была одна сторона чистая, неповрежденная, и ею только мог я прислониться

и сколько-нибудь прильнуть к такого рода людям. Жуковский меня любил, но не

всегда и не много дорожил моею приязнью; тем приятнее мне отдавать ему

справедливость. <...>

Французская труппа с Филисой из Петербурга находилась тогда на время

в Москве; я пошел ее смотреть во вновь открытый деревянный, обширный,

прекрасный театр на Арбатской площади, который был отстроен взамен

сгоревшего старого каменного Петровского театра и который через четыре года

сам должен был сделаться жертвою пламени. Одного только знакомого встретил я