В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

там; и то довольно нового; обрадовался же я Жуковскому, как будто век с ним

жил. Цвет поэзии в нем только что совершенно распустился, и в непритворных,

неискусственных, веселых разговорах благоухала вся душа его. Мне показалось,

что я в Петербурге во французском театре сижу с Блудовым; об нем мы не

наговорились, поневоле должен был я несколько лишних дней пробыть в Москве.

<...>

Жуковский еще мало был известен в первое пятилетие Александрово.

Куда ему было вступать в полемику, когда всю жизнь он ее чуждался?

Просторечивый и детски или, лучше сказать, школьнически шутливый, он уже

был тогда весь исполнен вдохновений, но, стыдливый, скромный, как будто

колебался обнаружить их перед светом. Не помню, в 1803 или 1804 году6 дерзнул

он показаться ему. Первый труд его, перевод Греевой элегии "Сельское

кладбище", остался не замечен толпою обыкновенных читателей7; только

немногие, способные постигать высокое и давать цену изящному, с первого

взгляда в небольшом творении узнали великого мастера. Года два спустя узнали

его и, не умея еще дивиться ему, уже полюбили, когда, подобно певцу о полку

Игореве, в чудесных стихах оплакал он падших в поражении Аустерлицком8.

Видно, в славянской природе есть особенное свойство величественно и

трогательно воспевать то, что другие народы почитают для себя унизительным;

доказательством тому служат и сербские песни.

В белевском уединении своем, где проводил он половину года,

Жуковский пристрастился к немецкой литературе и стал нас потчевать потом ее

произведениями, которые по форме и содержанию своему не совсем приходились

нам по вкусу. Упитанные литературою древних и французскою, ее покорною

подражательницею (я говорю только о просвещенных людях), мы в выборах его

увидели нечто чудовищное. Мертвецы, привидения, чертовщина, убийства,

освещаемые луною, да это все принадлежит к сказкам да разве английским

романам; вместо Геро, с нежным трепетом ожидающей утопающего Леандра9,

представить нам бешено-страстную Ленору со скачущим трупом любовника!10

Надобен был его чудный дар, чтобы заставить нас не только без отвращения

читать его баллады, но, наконец, даже полюбить их. Не знаю, испортил ли он нам

вкус; по крайней мере создал нам новые ощущения, новые наслаждения. Вот и

начало у нас романтизма.

Много говорил я о нем и о таланте его во второй части записок моих.

Боюсь повторять себя, но о необыкновенном человеке всегда сыщется сказать в

прибавках что-нибудь новое. В беседах с короткими людьми, в разговорах с ними

часто до того увлекался он душевным, полным, чистым веселием, что начинал

молоть премилый вздор. Когда же думы засядут в голове у него, то с

исключительным участием на земле начинает он искать одну грусть, а живые

радости видит в одном только небе. Оттого-то, мало создавая, все им выбранное

на ней спешил он облекать в его свет. Все тянуло его к неизвестному, незримому

и им уже сильно чувствуемому.

Не такою ли нежною тоской наполнялись души первых христиан? От

гадкого всегда умел он удачно отворачиваться, и, говоря его стихами, всю низость

настоящего он смолоду еще позабыл и пренебрег11. В нем точно смешение

ребенка с ангелом, и жизнь его кажется длящимся превращением из первого

состояния прямо в последнее. Как я записался о нем и как трудно расстаться мне с

Жуковским! Когда только вспомню о нем, мне всегда становится так отрадно: я

сам себе кажусь лучше. <...>

Весной того же года [1815] решился наконец Жуковский переехать в

Петербург на житье. Ему предшествовала выросшая его знаменитость, и он

особенно милостиво был принят у вдовствующей императрицы, которая любила в

нем Певца обожаемого ею, могущественного, препрославленного сына своего12.

Несмотря на новый образ жизни, Петербург не мог показаться ему чужбиной:

недра дружбы ожидали его в нем. Тщеславный и ленивый Тургенев [А. И.]13,

который выслуживался чужими трудами и плел себе венок из чужой славы,

конфисковал его в свою пользу и дал ему у себя помещение.

Желая им похвастаться и им угостить, в один весенний вечер созвал он на

него всех коротких знакомых своих. Я рано прийти не мог: принадлежа к

Оленинскому обществу14, я счел обязанностью в этот день видеть первое

представление Расиновой "Ифигении в Авлиде"15, коей переводчик, Михаил

Евстафьевич Лобанов, был один из приближенных к Алексею Николаевичу.

Публика приняла трагедию хорошо; а как один партер с некоторого времени имел

право изъявлять народную волю (что шалунам и крикунам было весьма приятно),

то она не упускала случая сим правом воспользоваться, и потому-то, вероятно,

шумными возгласами вызвали переводчика. Ничтожество и самолюбие были

написаны на лице этого бездарного человека; перевод его был не совсем дурен, но

Хвостов, я уверен, сделал бы его лучше, то есть смешнее.

С Крыловым, с Гнедичем и с самим венчанным свежими лаврами поэтом,

после представления, явились мы к Тургеневу. Но, о горе! Приход последнего

едва был замечен. На Жуковском сосредоточивались все любопытные и

почтительные взоры присутствовавших: он был истинным героем празднества. В

помутившихся глазах и на бледных щеках Лобанова выступила досада, которую