В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

соученичеству, он очень ласкался к Жуковскому и предложил ему печатать свои

сочинения в типографии своего департамента. Он был человек весьма неглупый, с

познаниями, что-то написал, казался весьма благоразумным, ко всем был

приветлив, а, не знаю, как-то ни у кого к нему сердце не лежало. Действующее

лицо без речей, он почти всегда молчал, неохотно улыбался и между нами был

совершенно лишний. Жуковский наименовал его Пустынником.

Безнравственность его обнаружилась в скором времени; постыдные поступки лет

через семь или восемь до того обесславили его, что все порядочные люди от него

удалились, и в России, где общее мнение ко всем так снисходительно, к нему

одному осталось оно немилосердно. Как будто сбылось пророчество Жуковского:

около него сделалась пустыня, и он всеми забыт.

Одного только члена, предложенного Жуковским, неохотно приняли. Не

знаю, какие предубеждения можно было иметь против Александра Федоровича

Воейкова. Я где-то сказал уже, что наш поэт воспитывался в Белевском уезде, в

семействе Буниных. Катерина Афанасьевна Бунина, по мужу Протасова, имела

двух дочерей, которые, вырастая с ним, любили его, как брата; говорят, они были

очаровательны. Меньшая выдана за соседа, молодого помещика Воейкова,

который также писал стихи, и оттого-то у двух поэтов составилась более чем

приязнь, почти родство20. <...>

Еще одного деревенского соседа, но вместе с тем парижанина в речах и в

манерах поставил Жуковский в "Арзамас". В первой молодости представленный в

большой свет, Александр Алексеевич Плещеев пленил его необыкновенным

искусством подражать голосу, приемам и походке знакомых людей, особенно же

мастерски умел он кривляться и передразнивать уездных помещиков и их жен. С

такою способностью нетрудно было ему перенять у французов их поговорки, все

их манеры; и сие делал он уже не в шутку, так что с первого взгляда нельзя было

принять его за русского. <...>

Плещеев был от природы славный актер, сам играл на сцене и других

учил, находили, что это чрезвычайно способствовало просвещению того края.

<...> Деревня их находилась в соседстве с Белевом, а сверх того, и госпожа

Протасова по мужу приходилась теткой Плещееву, почему и Жуковский всегда

участвовал в сих празднествах. Когда, овдовев, Плещеев приехал в Петербург, он

возвестил его нам как неисчерпаемый источник веселий; а нам то и надо было.

<...> По смуглому цвету лица всеобщий креститель наш назвал его Черным

Враном. <...>

В нем [Николае Тургеневе] не было ни спеси, ни педантства: молодость и

надежда еще оживляли его, и он был тогда у нас славным товарищем и

собеседником. В душевной простоте своей Жуковский, как будто всем предрекая

будущий жребий их, дал Николаю Тургеневу имя убийцы и страдальца Варвика.

<...>

В начале 1817 года был весьма примечательный первый выпуск

воспитанников из Царскосельского: не многие из них остались после в

безвестности. Вышли государственные люди, как, например, барон Корф, поэты,

как барон Дельвиг, военно-ученые, как Вальховский, политические преступники,

как Кюхельбекер. На выпуск же молодого Пушкина смотрели члены "Арзамаса"

как на счастливое для них происшествие, как на торжество. Сами родители его не

могли принимать в нем более нежного участия; особенно же Жуковский,

восприемник его в "Арзамасе", казался счастлив, как будто бы сам Бог послал ему

милое чадо. Чадо показалось мне довольно шаловливо и необузданно, и мне даже

больно было смотреть, как все старшие братья наперерыв баловали маленького

брата. <...> Я не спросил тогда, за что его назвали Сверчком: теперь нахожу это

весьма кстати: ибо в некотором отдалении от Петербурга, спрятанный в стенах

Лицея, прекрасными стихами уже подавал оттуда свой звонкий голос. <...>

Я не могу здесь умолчать о впечатлении, которое сделала на меня Марья

Андреевна Мойер21. Это совсем не любовь; к сему небесному чувству

примешивается слишком много земного; к тому же мимоездом, в продолжение

немногих часов влюбиться, мне кажется, смешно и даже невозможно. Она была

вовсе не красавица, разбирая черты ее, я находил даже, что она более дурна; но во

всем существе ее, в голосе, во взгляде, было нечто неизъяснимо-

обворожительное. В ее улыбке не было ничего ни радостного, ни грустного, а что-

то покорное. С большим умом и введениями соединяла она необыкновенные

скромность и смирение. Начиная с ее имени, все было в ней просто, естественно и

в то же время восхитительно. Других женщин, которые нравятся, кажется, так

взял бы да и поцеловал; а находясь с такими, как она, в сердечном умилении все

хочется пасть к ногам их. Ну, точно она была как будто не от мира сего. Как не

верить воплощению Бога-человека, когда смотришь на сии хрупкие и чистые

сосуды? В них только могут западать небесные искры. "Как в один день все это

мог ты рассмотреть?" -- скажут мне. Я выгодным образом был предупрежден

насчет этой женщины; тут поверял я слышанное и нашел в нем не преувеличение,

а ослабление истины.

И это совершенство сделалось добычей дюжего немца, правда, доброго,

честного и ученого, который всемерно старался сделать ее счастливой; но успевал