В аду Сталинграда

Первым делом надо было нанести самый важный визит — к моей Руфи. Она жила в Идар-Оберштайне. Вскоре после приезда домой я поехал к ней. Доехав до Идар-Оберштайна и поселившись в отеле, я позвонил Руфи. Ее голос в телефонной трубке показался больным. Она уверяла, что у нее болит горло и она не сможет прийти. Автобусы во время войны не ходили, и мне пришлось бы садиться на поезд, чтобы возвратиться через Фишбах. Оттуда в девять утра отходила почтовая машина на Херштайн, а остальную часть пути пришлось бы пройти пешком. Машина брала максимум троих. Так что шанс попасть на нее был невелик. Я ожидал от Руфи более радостного приема, меня охватило разочарование.

Руфи недавно исполнилось 19, и, надеюсь, она потеряла хотя бы часть застенчивости. Приехав в Идар-Оберштайн, я просто не мог повернуться и уехать. Почтовая машина стояла у почты в Фишбах-Вайербахе. Пассажирские места в желтом фургоне уже были заняты пожилыми женщинами, но никто не оставил бы снаружи солдата, приехавшего в отпуск. Они нерешительно подвинулись и переставили свои корзины в багажное отделение, куда я тоже запихал свой чемодан и саблю.

Мы ехали через деревни, привозя одни мешки с почтой и забирая другие. Поездка закончилась в Херштайне, маленьком городишке, построенном в Средние века, город до сих пор окружала крепостная стена. К несчастью, никто из женщин не вышел раньше, теснота и неудобство продолжались до самого конца.

Спросив дорогу, я двинулся в путь и вскоре догнал женщин, идущих туда же. Я хотел по-быстрому обогнать их, но они разговорились и задержали меня. Это были «хомячихи», женщины, которые шли от фермы к ферме, покупая столько еды, сколько могли унести. Может быть, не только для своих нужд, но и, скорее всего, на продажу.

Офицер в отпуске обычно ходит с пустыми руками и не тащит на себе ничего. Мой чемодан был не тяжел, но, вместе с саблей, создавал некоторое неудобство. Женщинам с пустыми корзинами и сумками было намного легче. Но, по крайней мере, местность вокруг была очаровательна. Наконец, я смог отделаться от «своих» женщин, вдруг сорвавшихся к отдельно стоящей ферме.

Идти в одиночку было скучно, и меня раздражал чемодан. Дорога шла через еловые посадки вверх по крутому склону. На горизонте я заметил стройный женский силуэт, движущийся мне навстречу. Не Руфь ли это? Это было бы здорово, но она же простудилась. Двигаясь навстречу друг другу, мы вскоре сошлись, это и вправду была моя Руфь, рядом с которой шла жесткошерстная такса. Руфь дружелюбно, но слегка застенчиво улыбнулась мне. Мы мимолетно поцеловались. Я стал чаще перекладывать чемодан из одной руки в другую, потому что это давало возможность еще раз обнять и поцеловать Руфь.

Я был счастлив и умиротворен — кажется, теперь отпуск пройдет хорошо. Простуда Руфи чудесным образом исчезла. Она свободно и естественно болтала со мной, пока мы шли к старому зданию школы в Викенродте, в котором она жила. Руфь вела меня напрямик, по лугу, чтобы избежать пересудов в деревне. Сначала я встретил в коридоре ее мать. Она носила черное и выглядела опечаленной. Недавно в России убили ее единственного сына.

Как и все остальные, после окончания школы он пошел служить. Кроме прочего, его привлекли рассказы офицеров, приезжавших в школу во время французской кампании и говоривших о победах на западе.

В 1942-м брат Руфи попал на фронт в чине пехотного лейтенанта и был убит во время минометного обстрела в одном из своих самых первых боев.

Чтобы не усугублять ее горя, я не стал говорить о своем военном житье. Это было просто — я хотел провести отпуск в мирном месте, подальше от войны. Мне удалось выбросить из головы весь жесткий опыт последних месяцев. Форма не напоминала мне о войне. Я гордо носил ее и надеялся как-то впечатлить ею Руфь. Как бы я хотел проехаться передней верхом!

Носить штатское я не хотел. Я давно вырос из школьной одежды. Форму я носил с весны тридцать восьмого. У меня были прекрасные костюмы, сшитые для меня в Бельгии и Франции, но они были черными, вечерними. Светлых тканей теперь не было.