В алфавитном порядке

А положение на внешней стороне носка или снаружи ящика сильно осложнилось после того, как исчезли из словаря слова вилка, ложка и нож. И точно так, как было это со столами, мы начали стремительно избавляться от предметов, которые не могли назвать по имени. У кого была кладовка или чулан, те спрятали столовые приборы, чтобы не мозолили глаза. Другие просто-напросто выбросили на помойку, откуда их было извлекли мои приятели для игр на пустыре. Однако – опять же, как было это со столами, – предметы, лишенные названия, вызывали такое отвращение, что даже играть с ними стало невозможно. Позже, стоило лишь случайно заметить вилку или ножик на земле, естественным побуждением было отшвырнуть их ногой прочь с дороги, да подальше, как отшвыривают с тротуара какую-нибудь гадость.

Самым неприятным последствием явилась необходимость есть руками – да, без стола и руками. Вот тогда-то мне открылась во всей своей глубине отцовская фраза насчет скотства, начавшегося с пропажи слова стол. И становилось так стыдно от того, как мы едим, что вскоре мы перестали собираться за обедом или за ужином. Мать оставляла на кухне еду, а мы все поодиночке воровато прокрадывались за ней. И скажи нам кто-нибудь прежде, что исчезновение каких-то четырех слов может так неузнаваемо переменить нашу жизнь, мы бы ни за что не поверили в такую чушь. Тем не менее именно это и случилось.

Иногда, пока мои товарищи гоняли мяч на пустыре, я садился на берегу пруда и воображал, что вот явится сейчас передо мной некий дух-покровитель, исполнит мое желание – и я сумею заменить четыре пропавших слова на другие, менее необходимые. Соображал я быстро, потому что времени на размышление было отпущено мало, и произносил, к примеру, такие слова:

– Крышка, кладбище, щеколда, аремориканец.

Ну, то есть первое, что пришло в голову. И сначала мне показалось, что я совершил удачный обмен, но попозже, когда стал трезво и спокойно представлять, какие последствия возымеет жизнь без крышек, кладбищ, щеколд, то пришел в ужас. Что касается последнего слова, то я произнес его просто так, потому что понятия не имел, что оно значит. Потом уже, узнав, что так в давние времена назывались жители нынешней Бретани[1] (это отец мне объяснил), я почувствовал угрызения совести: как же так, я обрек на смерть целое племя, не говоря уж о том, какие сложности возникнут теперь, когда неизвестно, как их хоронить, раз кладбища исчезли, а гробы лишились крышек. Трудно поверить, однако все на свете связано узами необходимости, так что исчезновение самого, на первый взгляд, ненужного вызовет цепь катастроф, подобно тому, как исчезновения комара достаточно для уничтожения всей экосистемы.

И я перестал мечтать о появлении духа-покровителя. Однако, с другой стороны, настал момент, когда, не располагая ни предметами, ни их названиями, мы лишимся также и возможности тосковать по ним. Это вовсе не значит, будто боль утраты исчезнет, – нет, она превратится в некое неопределенное недомогание, ну вроде того, какое испытываешь, когда тебе нехорошо, а что именно болит – живот или голова, – понять не в состоянии. И наибольшую тревогу в такие минуты вселял вопрос: а может быть, того, что мы уже не помним, никогда и не существовало?

С этой минуты все пошло вразнос. Например, вскоре мы потеряли слово шкаф. Есть, конечно, такое, с чем можно сколько-то времени уживаться, даже если не знаешь, как оно называется. Однако шкаф без имени – это зияющая пасть. И мы, проходя по комнате или по коридору, невольно старались посторониться, чтобы эти губы-дверцы не ухватили, не втянули в себя. Или во внезапном приливе отваги распахивали их и, вытащив изнутри одеяла, зимнюю одежду и вообще все, что при беглом осмотре могло бы пригодиться, торопливо заколачивали потом гвоздями, забывая внутри множество всякой всячины, – отчасти оттого, что очень спешили, а отчасти – и боясь, как бы эти странные емкости, опустев полностью, не разгневались на нас.

И так вот, с невыразимой печалью свисая с вешалок в этом плотном и насыщенном мраке, остались внутри костюмы. Ходили слухи, будто люди, неразборчивые в средствах, запирают там тех, от кого хотят избавиться, – людей или домашних животных. Так это или нет, неизвестно, но достоверно известно, что по ночам какое-то время еще слышались доносящиеся изнутри душераздирающие ахи-охи и стоны отчаяния. Полиция не вмешивалась, поскольку всеобщий хаос достиг уже такой степени, что подобные происшествия внимания к себе не привлекают, а равно и потому, что вслед за потерей сперва вещей и явлений, а после и слов, их определяющих, мы лишились и способности скучать по ним. Невозможно же скучать по тому, что не существует ни как предмет, ни как словесное его обозначение. И, заколотив шкафы, мы не вспоминали даже, что когда-то у нас были столы.