В алфавитном порядке

Потом я уютно свернулся под одеялом, чувствуя, как все мышцы разом и каждая в отдельности шлют мне благодарности. Я устал, но это было хорошее, живительное изнеможение, потому что благодаря ему при каждом движении наслаждался первозданной новизной ощущений. У меня даже мелькнула мысль, как хорошо было бы жить здесь, в этой стороне бытия, где так светло и ясно, есть столы, вилки, ножи и шкафы и мир – цельный, полный, совершенный. Но на той стороне оставались мои отношения с Лаурой. Да не только они, а и некое противостояние, затрагивавшее меня, и целый мир, который при всей своей ущербности был реальней всего, что я знал раньше.

Не успел я задремать, как проснулся от криков за окном. Открыл глаза – и оказался в собственной комнате, в пространстве, где не было ни столов, ни книг, а на полу валялись выброшенные из шкафов вещи. И понял вслед за тем, что нахожусь с внешней стороны сундука, и царивший здесь хаос был чрезмерен даже для меня, никогда не отличавшегося аккуратностью. Я поднялся с кровати, подошел к окну, и увидел, как по улице идет толпа людей с криками:

– Танки! Танки! Танки!

Там были все мои друзья, их родители и – мало того – мои родители тоже, которые, правда, держались чуть в стороне от ядра манифестации, как если бы все же немного стеснялись кричать эту чушь. Ну, или мне так показалось. Кто-то поднял голову, увидел меня за стеклом и знаками стал показывать: спускайся, мол, давай с нами. Я отступил в глубину комнаты и подумал, что за время моего отсутствия все пошло кувырком окончательно, иначе как объяснить участие моих родителей в этой невнятной акции? А может быть, утрата каких-то слов пагубно воздействовала на их достоинство или ум, хотя с уверенностью можно было утверждать только, что мы все потеряли малейшую связь с порядком, потому что я вот встал с постели одетым, а значит, спал не раздеваясь. Может быть, мы и вовсе ложились теперь спать не в определенные часы, а когда хотелось, точно так же, как некоторое время назад стали есть, руководствуясь исключительно требованиями желудка.

Тут мне захотелось есть, и я, покуда шел на кухню, преодолевая разнообразные препятствия – от велосипедных колес до сковородок, – встречавшиеся мне на пути, не мог не заметить, что исчезли все двери, причем особенно бросалось в глаза исчезновение дверей в ванную и в кухню. Из груды фруктов на полу я выбрал мандарин, содрал с него кожуру и, разделив на дольки, сунул одну в рот – и в ту же секунду выплюнул: вкус у нее был омерзительный. И со страхом подумал: а не могло ли случиться так, что от исчезновения буквы р испортились продукты, в названии которых имелась эта буква? Чтобы удостовериться, взял грушу и осторожно откусил кусочек. Да, в самом деле, это было похоже не на грушу, а на гушу – новый фрукт, сухой и такой кислый, что у меня тут же защипало язык. Чтобы отделаться от неприятного вкуса, я решил выпить воды, однако кран был теперь не кран, а кан и действовал не так, как раньше. Когда мне все же удалось добыть несколько капель, выяснилось, что нет ни одного стакана, из чего заключив, что исчезло и это слово тоже (я попробовал было произнести его – и не преуспел), напился, сложив ладони ковшиком.

Я открыл морозильник и убедился, что и он превратился в моозильник и выглядел жалко: часть продуктов замерзла до каменной твердости, а вот варенье, например, кипело от жара. Несомненно, так проявились все пороки и слабости электичества. Я зажег кое-где свет и убедился, что часть лампочек перегорела, а другие то вспыхивают, то гаснут.

Тут я услышал очень странный, прерывистый шум, доносившийся от входных дверей. Вышел в прихожую, несколько секунд подождал и, когда этот непривычный, какой-то плаксиво-жалобный звук повторился, понял: это трель дверного звонка, сделавшаяся телью. Я отворил дверь и впустил родителей, вернувшихся с демонстрации в защиту танков. Меня удивило, что они не поцеловали меня, войдя.

– Почему ты не пьишел на демонстацию? – спросил отец.

– П’оспал, – ответил я.

– М-м, – безразлично промычал он и уселся рядом с мамой перед телевизором.

Я внимательно разглядывал обоих и, помимо общей для их лиц усталости, отмечал еще какие-то перемены: может быть, потому, что выажение – совсем не то же самое, что выражение. Более заметные изменения произошли с формой чеепа: лбы стали гораздо более покатыми. Я побежал в ванную, посмотрел в зеркало и увидел, что и мое лицо выглядит теперь иначе. Ушные аковины, потеряв вместе с буквой р свои изгибы, стали совсем почти гладкими и плоскими. Я подумал о Лауре (о Лауе, если точнее), и мысль о том, что и у нее теперь покатый низкий лоб и бесформенные уши, исторгла из меня ыдание, а это было нечто совсем иное, нежели рыдание, потому что из глаз, застревая на есницах и обжигая веки, вместо гойких слез скатывались какие-то студенистые зеленоватые шарики.