В Америке

— Марына, любовь моя, ты никогда не убедишь меня в этом. Я сжимал тебя в объятиях, видел твое лицо таким, каким его не видел никто на свете… — Он запнулся. «Никто?» — спросил он самого себя. А затем продолжил: — Марына, я знаю тебя.

— Да, — сказала она, — сейчас я много чувствую, и эти чувства обращены к тебе и больше ни к кому. Но я также чувствую, как они уклоняются от тебя и снова вливаются в тех персонажей, которых я создаю на сцене. Ты так много дал мне, дорогой мой Рышард!

— Ты делаешь меня совершенно несчастным!

— Возможно, — задумчиво сказала она. — Я думала, что больше никогда не познаю любви, и поэтому не хотела больше играть. Думала, что смогу отказаться. Но теперь я вновь познала ее и…

— И что?

— И никогда не забуду о ней.

— Ты собираешься жить воспоминаниями о нашей любви? Этого для тебя достаточно, Марына?

— Пожалуй. Актеры мало интересуются реальной жизнью. Нам хочется просто играть.

— И ты считаешь, что я помешаю твоей карьере? Буду тебя отвлекать?

— Нет-нет, я просто не хочу тебя обманывать.

— Понятно. Ты прогоняешь меня ради моего же блага.

— Я этого не говорила, — сказала она.

— На самом же деле я думаю, что ты прогоняешь меня ради собственного блага. Только у тебя не хватит мужества это признать. Нет, Марына, настоящая причина, по которой ты отвергаешь меня, не имеет никакого отношения к заботе о моем счастье.

— Ах, Рышард, Рышард, причин много.

— Ты права. Посмотрим, угадаю ли я их. Страх скандала — актриса бросает мужа и ребенка ради другого мужчины! Стремление к безопасности — актриса оставляет богатого мужа ради нищего писателя! Нежелание потерять классовые привилегии — великая актриса меняет мужа-аристократа на плебея…

— Благодарю за виртуозный перечень!

— Постой, Марына, я еще не закончил. Страх пренебрежения условностями — актриса бросает мужа ради мужчины, который младше ее на десять лет! Нежелание лишиться с трудом завоеванной респектабельности — она воспитывает внебрачного ребенка и утверждает при этом, будто состояла в браке с его отцом. Ты думала, я не знаю об этом, потому что милый Богдан делает вид, что ничего не знает.

— Наверное, я не вправе просить тебя сейчас, чтобы ты не оскорблял меня.

— Не говоря уже об эгоизме, бессердечии, ограниченности… — Рышард запнулся. Непоправимые слова. Слова, которые нельзя взять обратно. Он разрыдался.

Дело было не только в том, что он терял Марыну. То был конец его юности: его способности коленопреклоненно любить и беспомощно страдать. О чем он будет мечтать, когда перестанет мечтать о Марыне? «Это чувство, — подумал Рышард, — самое мучительное из тех, что мне когда-либо суждено испытать». Страдала ли она? Могла ли подняться над своими чувствами, чтобы не утонуть в них? «Это, — подумал он, — самое печальное, что могло со мной случиться». Он пребывал в темноте, весь израненный. И вдруг — вспышка утешения. Сколько книг он теперь сможет написать, когда его перестанет отвлекать это наваждение! «Больше никогда, — и эта мысль пришла к нему вместе со стыдом, — я не буду „слишком счастлив“, чтобы не писать».

8

Марыне не оставалось ничего другого, как поверить рассказу Богдана, когда он наконец приехал к ней в Нью-Йорк, в отель «Кларендон» в начале января. Не в характере Богдана сочинять небылицы. Как отмечал он сам, его редко подмывало рассказывать сказки.

— И я боялась… — Слово увяло, не успев расцвести. — Я волновалась, что ты умираешь от скуки и безысходности там, в Анахайме.

— Вовсе нет, — сказал он. — Природа не терпит пустоты.

— Бедный Богдан, — она влюбленно, встревоженно улыбалась. Они сидели рядом на оттоманке. Марына обнимала его за голову.

— Вовсе не нужно меня жалеть. Ты должна мне верить.

— Так заставь же меня поверить, — сказала она и склонила голову ему на плечо. — Ты сочтешь меня излишне доверчивой или влюбленной до беспамятства, если я поверю каждому твоему слову?

— До беспамятства? Да мне ничего другого и не нужно, — сказал он, поднеся ее руку к щеке. — Тогда я могу быть уверен, что, если даже ты не поверишь в мое приключение, все равно не усомнишься в нем.

— Рассказывай, — прошептала она.