В Америке

В Торонто все прошло благополучно; Буффало и Питтсбург признали, что очарованы этим новым, экзотическим украшением американской сцены; Кливленд и Коламбус прямо-таки излучали одобрение Марына случайно проговорилась Уорноку, что никогда не учит новую роль больше двух дней. И каких-то три дня до приезда в Цинциннати он сообщил ей, что в афишах объявлено не только выступление в «Адриенне» и «Как вам это понравится», но еще и в «Ист-Линн» в субботу днем. В гневе Марына напомнила, что она не собирается снисходить до «Бист-Линн»[92], как она ее называла:

— Я — артистка, мистер Уорнок, — гремела она, — а не торговка слезами!

Но ничего не поделаешь — шел второй месяц турне, и она сдалась мольбам и настойчивым уговорам Уорнока, сыграв эту пьесу в Цинциннати и Луисвилле, Саванне и Огасте, Мемфисе и Сент-Луисе. Уорнок, конечно, был прав, убеждая ее:

— Это же денежки в банке!

— Что-что?

— Я хочу сказать, публике нравится.

— Потому что ей хочется поплакать?

— Ну да, людям нравится плакать в театре почти так же, как и смеяться, и что же в этом плохого, сударыня? Но больше всего им нравится смотреть на великую игру. На вас!

Ни одна демонстрация актерского мастерства не доставляет публике большего удовольствия, чем та, когда по сюжету главный персонаж исчезает, затем незаметно возвращается, переодетый в практических целях или преображенный страданием, под видом кого-то другого, чья подлинная личность, вполне очевидная тем, кто заплатил за спектакль, остается неизвестной всем, кто находится на сцене. Такова главная роль в «Ист-Линн» — в сущности, две роли. Одна из них — слабовольная, доверчивая леди Исабель, которая бросает любящего мужа и детей, поддавшись пагубному влиянию коварного распутника. Другая — раскаявшаяся грешница, преждевременно постаревшая от угрызений совести, которая возвращается в свою семью под видом седовласой гувернантки в очках, «мадам Вайн», ухаживать за собственными детьми. Ее крик, когда младший из троих (она его оставила еще младенцем) умирает на ее руках: «О Вилли, ребенок мои, он умер, умер, умер! Так и не узнав меня, так и не назвав меня матерью!» — вызывал у публики целую бурю эмоций. И зрители вновь обливались слезами, когда, умирая, она раскрывала свое инкогнито и просила у мужа прощения: «Пусть мой нынешний образ изгладится из твоей памяти, представляй меня, если сможешь, невинной доверчивой девушкой, которую ты взял в жены», была прощена и умоляла его не наказывать двух оставшихся детей за ее проступок: «Будь добр и нежен к Люси и малютке Арчи, — хрипло шептала она. — Не карай детей за грехи их матери!»

«Никогда, никогда!» — восклицал актер, игравший Арчибальда в этой труппе; в Америке были десятки Арчибальдов, но только одна Исабель — самая лучшая и необычайно грустная, какой ее научилась играть Марына. Арчибальд наклонял голову. Она видела перхоть у него на воротнике. Она кружилась в вихре неизбывного горя. «Что я делаю?» — спрашивала себя Марына, мало-помалу поддаваясь неистребимому волнению и громкому пафосу «Ист-Линн».

Она искала немыслимого покоя.

В Чикаго, где она десять дней играла в оперном театре «Гулиз», ее засыпала цветами, подарками и горячими просьбами постоянно растущая польская колония — самая многочисленная в Америке. В воскресенье, после торжественной мессы в церкви Св. Станислава вместе с Богданом и нескончаемого завтрака, который давал монсеньор Климовский, Марына выступила в большом зале для собраний, примыкавшем к церкви (выручку должны были распределить между нуждающимися прихожанами), — читала стихи Мицкевича, отрывки из «Мазепы» Словацкого и некоторые свои знаменитые монологи из Шекспира: милосердную речь Порции, сцену безумства Офелии и сомнамбулический бред «шотландской леди». Она так беззаботно исполняла Шекспира, перелицованного на польский. Угрюмые мужчины в поношенной одежде и заплаканные женщины в косынках подходили и целовали ей руки.

Когда так много путешествуешь и на каждом новом месте делаешь одно и то же, мир уменьшается. Новый город сводился к размерам и обстановке ее гримерной, большей или меньшей непрофессиональности актерской труппы, чувству безопасности, когда она видела Богдана на «посту» (за кулисами, как предпочитал он сам, или в ложе, как часто настаивала Марына, чтобы лучше видеть его со сцены), и его теплых заверений, что все прошло хорошо.