В башне

О, Вифлеем, ты горестью велик,
Ты стал в веках, как светлая гробница,
Как слезь любви сокровищный тайник.

Я помню все, я помню, мгла, как птица,
Рвалась и билась, помню блеск мечей
И как бы пьяные, тупые лица.

Мне не забыть безумья матерей,
Тщету их рук, их груди в жалкой дрожи
И кровь детей, о звери, кровь детей!

Мне не забыть разметанное ложе,
Замерший взгляд и вялость женских ног,
Его лицо и смех на лай похожий.

О ночь злодейств, о властолюбец Бог.
Убей меня, убей без промедленья,
Чтоб я, Твой раб, простить Тебя не мог.

Кровь, кровь детей, какое омраченье,
Позор отныне на главу Твою.
Как искупить? Возможно ль искупленье?

Не Ты ль дал солнце, чтобы дать змею,
Посеял мысль, не пощадив слепого,
И вметил высь у бездны на краю?

Тебя простить, о нет, я слышу снова
Рожки, команду, сотни голосов
И слово «Цезарь»— каменное слово.

Кровавый бред, кричащий из веков.
Безглазый ужас, маски исступлений,
И скорбь, которой выразить нет слов.

Тебя зовут обманутые тени
В тоске великой, Ты же глух и нем,
И слеп, — в Твой храм обагрены ступени,

И целый мир, как скорбный Вифлеем!

В книгохранилище

В хранилище старинных, пыльных книг
Вникаю я в далекие вещания…
Часы бегут и дорог каждый миг.

Я упоен блаженством обладанья
Глубинами забытых мудрецов,
И целый мир встает, как мир познания.

Но иногда величие веков
Гнетет меня, и веет жуткий холод
От выцветших, слежавшихся листов.

О, если б я был бесконечно молод,
О, если б жить несчетные года
И утолить неутолимый голод!

Но знаю, я обмануть: «нет» и «да»,
Минуют дни восторженных исканий
И мысль придет к безвременью труда.

Угаснет пыл сомнений и желаний,
Изменят недовиденные сны,
И я умру в начале начинаний.

Я разгадал томленье тишины,
И чуткий сумрак лодок запыленных,
И понял я, что в жизни все равны.

Не надо мудрости и песен исступленных!
Как все в Одном и как во всем Один,
Равны в близи и в знаках отдаленных

Поэт, мудрец и дерзкий арлекин.

Барельеф

Виктору Муйжелю