В благородном семействе

Когда чувство определилось, молодой художник, промокнув до нитки, вернулся домой; потом ночь напролет читал Байрона; делал наброски и сжигал их; писал стихи, обращенные к Каролине, и стирал их безжалостной резинкой. Романтику положено не спать всю ночь и мерить шагами комнату; и вы могли бы увидеть не одно произведение Андреа Фитча с пометкой: «Полночь, 10 марта. А. Ф.», — и вокруг инициалов лихой завиток его росчерка. Он отнюдь не огорчился, когда за утренним завтраком дамы сказали ему, что он ужасно как бледен, — и ответил, прижав руку ко лбу и мрачно тряся головой, что не спал всю ночь. И тут он испустил глубокий вздох; а мисс Белла с мисс Линдой переглянулись, как у них было заведено, и захихикали. Он, повторяю, был рад, что его печаль замечена, и провел без сна еще две-три ночи; но его, разумеется, еще более порадовало, когда на четвертое утро мистер Брэндон резким, сердитым голосом крикнул Бекки, чтобы она передала от него поклон джентльмену на третьем этаже — поклон от мистера Брэндона — и сообщила ему, что он всю ночь не сомкнул глаз от топота над головой. «Черт возьми! Я сегодня же съеду, — решительно добавил второй этаж, — если мистер Фитч не перестанет так шуметь!»

Мистер Фитч достиг своего и с этого дня стал тих, как мышка; ибо ему желательно было не только влюбиться, но еще дать всем и каждому уразуметь, что он влюбился, — а без этого что проку в la belle passion?[29]

Он взял теперь в обычай, где бы ни встречал он Каролину, за столом ли или в коридоре, выкатывать на нее большие свои глаза и испускать драматический стон. Блюда он оставлял нетронутыми, все только стонал, и вздыхал, и выкатывал глаза. Миссис Ганн со старшими дочерьми дивились такому кривлянью: они не допускали мысли, что мужчина может быть настолько глуп, чтобы влюбиться в Каролину. Когда же эта мысль все-таки пришла им в голову, она породила бурный смех и восторг; и дамы уже не упускали случая подтрунить над Каролиной в своей изящной манере. Ганн тоже любил подшутить (за два десятка лет немало милых шуток сыграл этот почтенный господин в залах избранных рестораций) и стал называть бедную Каролину «миссис Ф.», и приговаривал, что вместо «Карри-пари», как он называл ее раньше, он впредь станет именовать ее «Карри в паре», — и сам смеялся над своим роскошным каламбуром и сочинил еще много других все в том же роде, каждый раз вгоняя Каролину в краску.

Девушка, между прочим, страдала от этого вышучивания куда сильней, чем можно бы подумать. Потому что, когда почтительный страх, внушенный поначалу бородою Фитча, рассеялся и художник написал с девиц портреты и сделал ряд рисунков в их альбомах, слушая в нерушимом молчании их шутки и разговоры, семейство Ганнов пришло к заключению, что жилец их — круглый дурак, и, сказать по правде, они были недалеки от истины. Во всем, что не касалось его искусства, Фитч и впрямь был дурак дураком; а так как в живописи Ганны, как и большинство англичан их круга, были глубоко невежественны, получалось так, что нередко он за много дней подряд, завтракая и обедая с ними за одним столом, не произносил ни слова. Они стали смотреть на него с презрением и жалостью, видя в нем безобидного, доброго человечка, немного помешанного, стоящего по умственному развитию куда ниже их и терпимого лишь потому, что он еженедельно вносил в казну Ганнов столько-то шиллингов. Миссис Ганн, везде и всюду говоря о нем, называла его не иначе, как «мой дурак». Соседи и дети глазели на него, когда он важно вышагивал по улице; и хотя любой девице, в том числе и нашей милой Каролине, лестно, если завелся у ней поклонник, все же такому поклоннику ни одна бы не порадовалась. Барышни Макарти (после того как обе они поначалу, когда он только что въехал в их дом, яро принялись за ним охотиться и ссорились из-за него) теперь клялись и божились, что он форменный шимпанзе; а Каролина с Бекки сошлись на том, что художник все ж не заслужил такого злого оскорбления.

— Он добрая душа, — сказала Бекки, — даром что тронутый. Знаете, мисс, он после той давешней истории дал мне полсоверена на новый воротник.

— А… а мистер… а на втором этаже, — спросила Каролина, — ничего не говорили?

— Как это ничего! Веселый он господин, этот Брэндон, право слово! Когда я на другое утро подавала ему завтрак, он стал меня расспрашивать о лоцмане Симсе и что-де Симс, хе-хе, получил с меня за воротник и брошку!

Бекки, надо сказать, очень верно передала свой разговор с мистером Брэндоном; все происшедшее чрезвычайно его позабавило, и в письме к своему другу виконту он дал обстоятельный юмористический отчет о нравах и обычаях туземцев, обитающих на острове Танет.