В блаженном угаре

— Ур-ра! — Я вскакиваю и, задрав юбку, показываю ему задницу. Он сует себе в рот два пальца — будто его тошнит, потом подставляет ладони под невидимую блевотину и швыряет ее в меня. Гадина. Это я о себе. Ведь даже не попыталась поймать, позволила себя забрызгать, но я тут вроде и ни при чем, снимаю с себя ответственность. И я вдруг понимаю: это же намек на то, что меня, дуру, просто заманили в ашрам, хотели меня поиметь. Но с какой стати я должна ему верить, а где доказательства? А у него сейчас неплохое лицо, твердое, даже решительное. О, черт, ну не то чтобы не верю, просто мне все равно. Господи, куда это он? Вдруг утопывает в свою комнату.

Шур-шур-шур.

И вот мне уже протягивают черную пластиковую папку, на обложке внизу, в прозрачном прямоугольнике — бумажная полоска, на полоске напечатано: ЧИДААТМА-БАБА. В папке фотографии пятнадцатилетней девчонки: до и после. Произошло все, когда ей было тринадцать. «До» — девчушка в сари, с роскошными белокурыми волосами, держит в руке микрофон, да, славная малышка, длиннющие ресницы, ярко-голубые глаза. «После» — черная кожаная куртка, пирсинг: колечки, «гвоздики». На губе, на щеке, от щеки тянется цепочка к уху. Изнасиловали ее в тринадцать, когда она с родителями жила в ашраме. Запись: девчушка рассказывает, как телохранитель Баба привел ее в особую комнату с розовыми стенами и ковром. Посреди нее сидел маленький золотой Ганеша, она хорошо его запомнила, потому что ей захотелось такого же.

Ой, я же видела — точно! — дверь в эту комнату, но меня туда не приглашали, видимо, потому, что я уже старушка. Хи-хи-хи.

Ну и дальше, те же ой-ой-ой, ай-ай-ай… ей было велено лечь, поскольку она стала избранницей Баба. Ей выдали особую тогу, которую он потом снял, когда мазал ароматическим маслом ее груди, живот и то, что под животом. Сначала ввел внутрь пальцы, потом пенис; а когда она закричала, запихал пальцы ей в рот. Обошлось без скандала, пока Баба не призвал ее снова. Тут уж Сьюзен раскололась, все выложила родителям. Те пожаловались в инстанции. Там им было сказано, что они «не так все поняли», после чего, засрамив, выставили. Потом последовали угрожающие звонки, обещания подать в суд за клевету.

Плюхаю папку на грудь, Пи Джей в одной футболке маячит на уровне холодильника, опять моет какие-то стаканы и чашки, а сам ждет, что будет. Вижу, как он ставит чашку на стол — стараясь не шуметь. Я снова вглядываюсь в фотографию Сьюзен: два нежных локона вдоль щек — совершенно одинаковой длины и абсолютно симметричные линии завитков. Я провожу пальцем по плавным изгибам этих локонов, сказочно прекрасных, обвожу глаза… как она, наверное, потом его кляла, бедная девочка, мне хочется крепко ее обнять и пожалеть.

Я переворачиваю страницу, с громким шелестом, специально, чтобы он услышал. Ага, услышал. Примерно такие же откровения. Монстр Баба сует свой член куда не положено, запугивает фанатеющих адептов. Внизу страницы небольшая пометка: один парень, француз, отдал концы, потому что вместо антибиотиков принимал пыль, по которой прошел благословенный Баба. Умер от инфекции, от которой его вылечил бы любой уролог. Следующая страница: ферма, на которой жили еще прадед и прабабка адепта, отдана в дар… я листаю все медленней, все тише шелестят страницы.

Мысли начинают путаться, и я закрываю папкой лицо. В обычной жизни тоже чего только не бывает (уж мне ли не знать), но почему-то все предпочитают об этом не распространяться. В ашраме хотя бы никто не лицемерит, не прячет свою похоть. Боже, как разозлились на меня те двое парней, заранее — были уверены, что я их отошью. Один тогда мне сказал, с бешеным видом: «Я злюсь, потому что я урод, а мне хочется тебя поиметь».

Я почти готова была согласиться, меня легче всего взять честностью. Думаю, я могла бы подпустить к себе даже какого-нибудь хорька, если бы он вдруг сказал: «Да, я хорек, я вообще другой породы, но мне так хочется тебя трахнуть!»

Ей-богу, я бы полюбила его — за искренность.

14