В час дня, Ваше превосходительство

Вдова Носова, маленькая, сухонькая старушка, подошла к нему, обняла:

— Спасибо вам, молодой человек, за добрые слова. Должна покаяться за Ивана Капитоновича: он, покойник, вас недолюбливал, а вы как хорошо о нем сказали…

«А за что он меня недолюбливал? — хотел спросить Жиленков, но вовремя спохватился. — Бог с ним! Я любопытничать не должен. А то чем черт не шутит…» Вслух он сказал:

— Всем нравиться трудно, дорогая. Мало ли людей характером не сходятся.

Одним положительным качеством обладал Жиленков — он был трезвенником. Иногда хотелось выпить, пошуметь, спеть под веселое настроение песню, но он боялся: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Вдруг ляпну лишнее…»

Случилось так, что Жиленков, никогда не бравший в руки оружия, кроме охотничьего ружья, которое он завел исключительно потому, что некоторые вышестоящие руководители любили охоту, а совместное пребывание в лесу сближало, не отличавший двухверстку от ученической карты, имевший смутное понятие обо всем, что касалось военного дела, перед самой войной был назначен членом Военного совета 32-й армии. Ему присвоили звание бригадного комиссара.

Получив доступ к секретным материалам, Жиленков опять испугался, но уже не анкеты, а немцев, силы которых казались ему неисчислимыми. За несколько дней он лихорадочно прочел все, что только удалось, — про Нарвик, Крит, как была раздавлена Польша, затем вся Западная Европа, как гитлеровские дивизии обошли линию Мажино и добрались до Парижа. Ему стало страшно.

Началась война. Первые успехи немцев совсем лишили его покоя. «Все. Советскую власть спихнут. Это как пить дать… А я комиссар. Повесят на первом фонаре. Надо что-то предпринимать! Нельзя оставаться рохлей, нельзя. Раздавят, как клопа, и поминай как звали».

Он приготовил красноармейское обмундирование и стал ждать.

— Год рождения?

— Одна тысяча девятьсот десятый, герр офицер.

Фельдфебель Гекманн поправил понравившегося ему военнопленного, — не будь рядом рядового Келлера, он бы даже не поправил:

— Я есть фельдфебель, Максимов, а не офицер. Специальность?

— Моя? Умею крутить баранку, — лихо, как ему казалось, по-шоферски ответил Жиленков.

И для понятливости показал, как он «крутит баранку».

— Авто? — обрадованно произнес фельдфебель. — Зеер гут! Работать согласен?

«Это же лучше, чем в могилу», — подумал Жиленков.

И громко, отчетливо доложил:

— Очень даже желаю!

— Зеер гут!

— Рад стараться, господин офицер.

Он снова назвал Гекманна офицером, полагая, что маслом кашу не испортишь.

Ночевал Жиленков уже не с другими военнопленными, которые провели ночь под открытым небом, а с двумя немецкими шоферами в пустом доме на окраине Семлева.

Рано утром шоферы пошли получать завтрак. Жиленков остался доволен: ему дали большой бутерброд с маргарином и ломтик ветчины. Ломтик, правда, был тоненький, совсем листочек, но все же ветчина. Налили полную кружку кофе. «Жить можно! Посмотрим, что дальше…»

Один из шоферов, пожилой человек, мрачный на вид, небритый, с перевязанной щекой, подвел Жиленкова к большой грузовой машине, показал систему управления, и они поехали. Первый день Жиленков работал грузчиком, на второй его допустили к рулю, и он в составе колонны 252-й немецкой дивизии начал возить боеприпасы.

Жиленков не задумывался над тем, что он помогает врагам и что снаряды, которые он возит, полетят на своих. На пятый или седьмой день промелькнула мысль: «А быстро я привык к немцам… Ничего, надо будет — отвыкну. Главное — я живой».

Он был живой, и новая жизнь его постепенно налаживалась.

Аккуратно давали есть, ежедневно выдавали по пять сигарет. Однажды пожилой шофер — зубная боль у него прошла, и он подобрел — налил Жиленкову полную кружку пива и, когда Жиленков выпил залпом, нахмурился и погрозил пальцем.

По пути на передовую и обратно Жиленков встречал военнопленных. Конвойные, освобождая дорогу машинам, сгоняли пленных в кюветы, кричали, дрались. Жиленков старался не смотреть на ободранных, грязных людей, боялся: вдруг его узнают, скажут немцам, кто он такой? Все обходилось благополучно.

Но один случай надолго лишил Жиленкова покоя. Вечером, поставив машины, водители, а вместе с ними и Жиленков, получив ужин, расположились в хате для ночлега. Жиленков, как ему полагалось, растопил печку и подсел к немцам. Вошел маленький тощий унтер-офицер, до этого он никогда не приходил. Неприязненно посмотрел на военнопленного, скорчил страшную, злую гримасу и полез в кобуру за пистолетом.

Шоферы, очевидно знавшие характер унтера, крикнули:

— Русс! Иван, беги!

Жиленков побледнел, не мог двинуться с места.

— Беги!

Жиленков повернулся к унтеру спиной, нелепо затоптался, часто оглядываясь.

— Беги!

Жиленков, пригнувшись, побежал к двери. Грохнул выстрел. Жиленков упал на грязный пол. Раздался хохот. Громче всех смеялся унтер.

— Я шутил, Иван, — милостиво сказал он и показал на потолок. — Туда стреляйт…

И дал Жиленкову сигарету. Шестую.

Жиленков торопливо съел ужин, облизнул ложку и закурил. Шоферы переглядывались, посмеивались. И Жиленков тоже начал истерически смеяться.