В час дня, Ваше превосходительство

На новом месте первые дни всегда интересно. Где находишься? Кто в соседнем бараке? Каков комендант? Охрана? Что за ревир? Если такая же морилка, как в Люкенвальде, значит, лучше больным не сказываться… Далеко ли фронт? Те, кто покрепче, посильнее, прикидывали, нельзя ли убежать.

Нет, отсюда не убежишь. Через стены не перелезть, подкоп невозможен, а если бы даже и удалось вырваться — до фронта далеко.

Коменданта прозвали Маннергеймом — чем-то похож на финского генерала.

Замок разделен на две части. К вечеру уже знали — сработала лагерная «почта»: во второй половине моряки с советских торговых судов «Хасан», «Эльтон», «Волголес», «Днестр», «Магнитогорск», захваченных немцами в Штеттине и Данциге. В Вюльцбурге с осени сорок первого года… Живут! Большинство выжили! Стало быть, и мы выживем…

Плен есть плен.

Попадется иной раз сосед по бараку, по нарам — и неопрятен, и болтлив, и циничен, любит рассказывать всякую похабень, врет, — люди есть всякие. И жить с ним не день, не два, не неделю — месяцы.

От тоскливой неизвестности, оттого, что прикованы друг к другу невидимой цепью, просыпается глухое раздражение: никого не хочется слушать, все противно. Эх, жизнь!

О прошлом все переговорено, о настоящем нечего говорить. А будущее? Будет ли будущее!..

Плен есть плен.

Но есть сила, которую и в плену не сломить, не согнуть, — коммунисты.

Общего собрания не созовешь. Но все знают: если уж очень заскучал человек, не спит, веру в себя терять начал, подсядет к нему Михаил Федорович Лукин или Иван Павлович Прохоров, Михаил Николаевич Снегов или еще кто-нибудь и начнет разговор издалека:

— Скажи, пожалуйста, помнишь, ты рассказывал, что, когда ты ротой командовал, был у тебя взводный Решетов. Это не тот ли Решетов, который потом «Выстрел» вместе со мной заканчивал?

Или:

— Ты случайно не помнишь, в каких примерно числах лед на Волге под Горьким двигаться начинает?.. Как же это ты не помнишь, если ты в Горьком родился и жил там до двадцати лет?

Или:

— Саньку Кривцова ты знал? Помню, в 1936 году на маневрах Московского военного округа в лагерях под Гороховцем лег он спать, а мы ему…

Глядишь, и втянули человека в беседу, начнет вспоминать, улыбнется, отвлечется от горьких мыслей.

Случалось и так — лежит человек, молчит, ничем его от «психического самоанализа» отвлечь невозможно, тогда приходилось прибегать к словам отнюдь не партийным:

— Что ты, материн сын, отцов работник…

Не всегда, но помогало.

— Не спишь, Михаил Федорович?

— Вроде засыпаю, Иван Павлович…

— Ну, тогда я мешать не буду! Спи!

До сна еще далеко, но хочется просто помолчать, подумать, вспомнить. «Где сейчас мои? Сколько же я их не видел? Давно… Ничего, увижу. Увижу… Наши уже в Польше, не сегодня-завтра войдут в Германию. Отучили немцев наступать. Второй год они все „линию фронта выравнивают“. Выравнивайте, выравнивайте… Обидно, что я тут, в полном бездействии… Дожить бы до победы! Вернуться в Москву…»

— Михаил Федорович, не спишь?

— Нет, Иван Павлович, не сплю.

— Извини, что я тебе спать мешаю. Я вот думаю: скоро войне конец…

Из темноты голос Снегова:

— Торопишься, Иван Павлович. До конца еще далеко.

— Будет конец, будет…

— Что с нами-то будет?

— Это вы, товарищ Музыченко?

— Я, Иван Павлович. Неужели мы когда-нибудь домой попадем?

— Попадем, если нас не ухлопают.

— Ни черта, доживем…

— Это кто? Шевчук?

— Это я, Сотенский. Шевчук дрыхнет.

— Бросьте, мужики, я не дрыхну. Ни черта они с нами не сделают. Только бы не заболеть.

— Разве Михаил Федорович уснул?

— Да разве с вами, чертями, уснешь?

— Правда, мужики, давайте спать…

Разве уснешь? Черт его знает, почему вспомнил Закутного. Появился в Вустрау перед отправкой.

— Здравствуйте, Михаил Федорович!

— Что тебе?

— Поговорить надо.

— Говори.

— Напрасно вы, Михаил Федорович, от предложения Андрея Андреевича Власова отказываетесь. Что вам, две жизни отпущены? Как всем — одна… Вас ее лишить каждую секунду могут.

— Тебя Власов прислал?

— Нет, по собственной инициативе. Жаль мне вас. Погибнете.

— Себя жалей, Закутный.

— Значит, решительно — не пойдете к нам?

— Ну что ты пристал как банный лист!..

Закутный посидел еще немного, попытался анекдот про Геббельса рассказать, а в глазах тоска, вид жалкий, пришибленный…

А до Закутного приезжал Малышкин. Когда он был начальником штаба 19-й армии, Лукин называл его просто Василием Федоровичем. А сейчас никак называть не хотел, даже по фамилии.

— Здравствуйте, Михаил Федорович!

— Вы по делу ко мне?

— Да так, ничего особенного. Приехал на вас, Михаил Федорович, посмотреть. Как вы тут…

— Смотрите.

— Как здоровье, Михаил Федорович?

— Жив.

Посидел Малышкин на табуретке, повздыхал.

— Помните, Михаил Федорович, как мы с вами в окружении…

— Что еще у вас ко мне?

— Ничего особенного. Прощайте, Михаил Федорович. Может, больше не увидимся.

— Возможно. Что еще?

— Простите меня, Михаил Федорович.

— Я не судья и не родитель вам.

— Горько мне, Михаил Федорович, за мою ошибку.

— Вы это ошибкой называете?

— Горько, Михаил Федорович…

— И давно вы так думать начали?

— Давно… Не хотелось сознаваться… Стыдно…