В час дня, Ваше превосходительство

Штрикфельд нажал кнопку — кресло слегка опустилось, задремал. Ноги так вытянул, что, кто бы ни выходил из купе, должен был запнуться. «Караулит, гад!»

Власов встал — хоть немножко постоять у окна в коридоре, размять окаменевшее тело.

— Куда, Андрей Андреевич?

— Постою, посмотрю.

— Пожалуйста, пожалуйста, господин генерал.

Есть хочется. Слава богу, восемь часов. В вагоне-ресторане ни души, все уже давно пообедали. Ну и обед! Подали гороховый суп и картофельные котлеты. «Воняют! Что они их, на машинном масле жарят?»

В Берлин приехали затемно.

И прямо из вагона в убежище. «Хауптштадт дес рейхес» — столицу рейха — бомбили.

Напротив Власова сидела на скамейке пожилая немка с хищным носом, очень нервная; ее ястребиные глаза беспокойно бегали — кого-то искала. Между колен зажат спортивный рюкзак, из кармана торчит бутылка содовой с фарфоровой пробкой. У самого входа, не решаясь пройти дальше, жались двое парней в вылинявших советских гимнастерках со знаком «ОСТ» на правой стороне груди. На деревянном полу стояла узкая длинная корзина с двумя ручками, покрытая чистой салфеткой, от корзины вкусно пахло копченостями.

Позднее других в убежище пришли спутники по купе — толстомордый с портфелем и его сосед со следами ожогов на лице. Оглядевшись, толстомордый строго заговорил с немцем в длинном синем халате, стоявшим возле корзины.

Немец в халате приподнял салфетку — показал на сосиски, быстро заговорил. Толстомордый замолчал, примирившись с тем, что рядом с ним двое русских.

Власов тихо спросил Штрикфельда:

— Русским нельзя заходить в бомбоубежище?

Капитан ответил уклончиво:

— Прямого указания в инструкции нет.

И добавил:

— Они с ценным грузом…

Парни в гимнастерках с молчаливым сочувствием посматривали на пленного генерала.

Вбежала девочка лет четырнадцати, в пижаме. К ней бросилась пожилая немка. Сначала обняла, потом с размаху ударила по лицу и потащила к своему месту.

Зенитки били совсем рядом, послышался взрыв, другой.

Громыхнуло над головой. Немка совала девочке в уши ватные тампоны. Внучка крутила головой, не давалась…

В убежище, и без того набитом до отказа, стало душно, а дверь все хлопала и хлопала, впуская людей, — очевидно, пришел еще поезд.

Все внезапно стихло, налет закончился. Все оживились. Часто слышалось слово «Паноптикум». Кто-то сообщил последнюю новость — разрушен «Паноптикум».

Штрикфельд опечалился:

— Это в «Пассаже» на Фридрихштрассе. Я вам покажу, мы поедем мимо. Очень жаль…

Наконец начали выпускать. Первой сорвалась с места со своим рюкзаком пожилая немка. Она яростно прорывалась вперед, таща за руку внучку. Бабушка вдруг остановилась, вытащила у внучки из ушей тампоны. Начался смех. Смеялись все, улыбался даже толстомордый. Штрикфельд, смеясь, перевел, что говорила немка: «Ты хитрая! Когда я тебя браню, ты никогда не вынимаешь свои затычки».

Рядом с вокзалом пылал большой дом. И хотя было совершенно ясно, что его не отстоять, пожарные били и били по огню могучими сверкающими водяными ножами.

Шел тихий летний дождь — такой старомодный, ненужный.

Штрикфельд побегал около машин, стоящих возле вокзала, подошел к Власову, сконфуженно объяснил:

— Машины нет, наверное, из-за бомбежки. И метро не действует. Идемте пешком.

— Далеко? — озабоченно спросил Власов.

— Минут двадцать. Номер для вас заказан в отеле «Центральный» на Фридрихштрассе.

Власов удивленно смотрел на окна — на них белели кресты.

— Зачем их столько?

— Это наша традиция. Переплет рамы образует крест. Он так и называется «фенстеркрей».

На Фридрихштрассе, неподалеку от перекрестка с Унтер ден Линден, горел «Пассаж». Толпа наблюдала, как пламя с треском вырывалось из окон, лизало кресты. Маленький человек с большим животом, с совершенно голым черепом, в белой разодранной рубахе, со спущенными подтяжками, в одних носках, держал в руках большую человеческую голову.

— Пошли. Пройдем по Вильгельмштрассе.

— Что это за человек с головой в руках?

— Это владелец «Паноптикума». В «Пассаже» было все, что хотите: магазины, кабаре, «камера страха». Я однажды в детстве попал, потом неделю не спал, мама бранила отца, что он меня туда повел. Был еще лабиринт из зеркал — было очень весело, почти не выбраться. И еще был кабинет восковых фигур «Паноптикум», в нем стояли Наполеон, Бисмарк — много великих. Была еще картина — грешники в аду. Страшно, но интересно. Самое любопытное — «Жизненный путь Штерникеля», знаменитого убийцы: Штерникель убивает свои жертвы — густая, почти черная кровь, ужасно. Потом палач рубит голову самому Штерникелю, и последняя — голова Штерникеля — в корзине. Говорят, бомба пробила насквозь, все растаяло — и Бисмарк, и Наполеон, и Штерникель. Уцелела только одна голова Штерникеля.

Не повезло и в отеле: номера не заказали. Штрикфельд куда-то звонил по телефону, потом усадил Власова в холле в кресло и убежал. Появился он уже на рассвете, торжествующе помахал голубой бумажкой.