В час, когда взойдет луна

…Были бетонные стены подвала, и серебряные иглы в нервных узлах, и ровный, холодный голос, обещающий избавление от боли — в обмен на имя инициатора. Жизнь. Ему оставят жизнь. По закону только инициатор подлежал казни — но кто-то должен был занять его место в клане, а кто-то — место занявшего. Метил ли палач на место Милены? Светило ли Игорю место палача? Что ему обещали? Он не помнил. Ван Хельсинг был прав: варки плохо переносят боль, даже если умели это при жизни — а трансформированное тело можно терзать почти бесконечно, если знать меру. Он сорвал голос в крике, он умолял, рыдал, врал, изворачивался, выторговывая секунды без боли. Но имени Милены он так и не назвал. Его в конце концов оставили в покое — наедине с собой и Жаждой. Он сделал хуже только сам себе, сказали ему. Его стимулировали, чтобы немного, на сутки-другие ускорить следствие. Но потерять это время — не так уж страшно. Инициатор будет найден в ходе других следственных операций, или выдаст себя побегом, или, в крайнем случае, Жажда доконает новоиспеченного вампира.

Жажда пришла, и он бился в железных путах, раздирая губы о стальные «удила» и не находя вкуса в собственной крови. И не с кем было заговорить, некому выкрикнуть имя — даже если бы он и хотел. Хотел ли? Мысль такая приходила в голову, да что там — не покидала…

Всю жизнь ему говорили, что он — слабовольная размазня. Родители, учителя, тренеры… Он верил. Это была правда. Он всегда ломался на однообразной рутине учебы, работы… И там, тогда — он знал: сдастся и расскажет. В конце концов сдастся и расскажет. И тянул, тянул — минуту, две, три, час… да, конечно, только не в эту секунду, и не в следующую — и не знал, что так она и выглядит, воля.

У него же её не было.

Когда дверь открылась в следующий раз, на пороге стояла Милена. «Я забираю этот экземпляр для работы. Вот виза…»

Он любил её. Он её не продал. По крайней мере, он её не продавал двадцать шесть часов. И потом — ещё два года. Неужели этот седой пёс и апатия заставят продать её сейчас?

— Понимаешь, она точно знала, что я промолчал. Меня бы не отдали в лабораторию, если бы считали, что я заговорю, — он погрыз губы. — Я-то как раз в тот момент, что угодно готов был сказать, чтобы меня напоили. Но видно так сыграл им крутого парня, что убедил — и они меня списали. Она знала, что для неё опасности нет. И бросила всё, чтобы не бросить меня. Власть, жизнь, века жизни, возможности… я всё это в гробу видал, потому что не знал, что с этим делать, а ей это важно было. Но не важней… И я думаю, какого чёрта? Какого чёрта все это на помойку, в яму, и все, и всех, и всё время…

Это опять продолжалось меньше секунды. И исчезло, как не было. Но — было. Он помнил. Он уже давно ничего не забывал.

— Ты меня плохо слышал? Тебе дан шанс. Тебе. Ты один можешь вывести её из мрачного места, где плач и скрежет зубовный. Никого другого она не услышит и ни за кем другим не пойдет. Между ней и окончательной гибелью стоишь ты. Ну что, сложишь ручки и дашь себе провалиться к чертям в беспомощном состоянии? Они будут рады.

Наверное, это и есть «удар милосердия».

— Как, — спросил он, — как мне захотеть?

Eсли этот говорит, что я могу… он данпил. Он был там, где сейчас я. И он наверняка нарочно… обиды не было. Может быть, потому что вода опять сомкнулась, а может быть, потому что на… физиотерапевта не обижаются.

Монах улыбнулся.

— Как себя чувствуешь? — спросил он. — Готов снять фиксаторы? Нам для начала нужно пережить это полнолуние, — монах посмотрел на часы. — И ты сейчас должен решить, как для тебя лучше: в фиксаторах или на воле.

Любой, кто работал хоть цирковые номера, хоть трюки, знает, как опасно полагаться только на снаряжение. И как опасно не полагаться на него вовсе. А самое опасное — работать с непроверенной аппаратурой — никогда не знаешь, что она выдержит и когда подведет.

— Брат…

— Михаил, — напомнил тот.

— Брат Михаил… — «вы» показалось неуместным, — ты ведь уже давно человек. Ты меня вообще удержишь?

— Твои кости только что срослись, — сказал монах. — Соединительная ткань не затвердела. В случае чего я тебя сумею снова поломать. А подстрахует брат Мартин. А кстати, вот и он, — в дверь бункера очень решительно постучали, брат Михаил встал и открыл засов.

Увидев двухметровый силуэт на фоне закатного неба, Игорь подумал, что страховки должно хватить.

— Я поесть принес, — сказал двухметровый парнище. — Что ещё?

— Возьми мотоцикл, сгоняй за сигаретами. Болгарские.

Игорь сначала не понял, зачем это, а потом вспомнил, что так и не выбросил пустую пачку. Значит, когда раздевали — нашли и сделали вывод…

Мартин кивнул и закрыл за собой дверь.

— Засов! — крикнул брат Михаил. С другой стороны послышались торопливые шаги — брат Мартин возвращался, чтобы задвинуть засов.

— Капуцин, — проворчал монах, закрывая дверь со своей стороны. — И разгильдяй. Это синонимы.

Он склонился над Игорем и расстегнул фиксаторы.

— У тебя уже должны были зажить переломы. Вставай и ходи, грешник.