В чертополохе

— Нет, ребята, идти первому надо Бойчуку, он самый неприметный. А вы тут побудьте. Раз в неделю я гоняю для немцев скот на львовскую бойню, — начал уверенно Василь Трофимчук.

— Так у нас ни рогив, ни хвостив нема, мий Василю, и на бойню мы не хочемо, — пошутил Бойчук.

— Для тебя, Иван, я раздобуду довидку у солтыса, будто ты из наших Лесениц. А вам, — он повернулся к Чегодову, — и тебе, Абрам, особенно тебе, ходить не советую.

Абрам вздохнул:

— Что делать, если я еврей, проклятый Богом и людьми жид, нас убивают немцы наравне с коммунистами. Но я здесь не останусь. Хочу во Львов. Все равно мы будем жить! И я с гордостью буду носить треугольник на рукаве, на спине, на лбу, если им так нравится. Это мое отличие, я не стыжусь еврейского происхождения. Мы талантливый, находчивый народ, у нас быстрый ум и тысячелетиями выработанная хватка, и потому такие идиоты, как Гитлер, нас ненавидят и нам завидуют.

— Ничего, Абрам, часто побеждает в конечном счете побежденный. Ты не смиряйся, но и не лезь в пекло!

— Но марксизм проповедует борьбу! — заметил Чегодов. — Христианство тоже держалось не на смирении. Начиная с Крестовых походов и кончая инквизицией…

— Подобные проповеди вел ребе Эршель Розенфельд, давно это было, а запомнился на всю жизнь…

— Этот наш львовский Эршель Розенфельд сейчас состоит членом «Юденрата» — «Еврейского совета». Он тебя в гетто и загонит… А пока воспользуемся тем, что немецкие власти всячески поддерживают торговлю. — Василь указал большим пальцем в сторону Львова. — Теперь пойдем позавтракаем. А пока поживите у меня. Хата моя на отшибе, люди кругом свои, все беднота, к вам зависти у них не будет.

— Полегесенько и пийду до корыша на Грязькову вулыцю.

— Не Грязькову, а Грядкову, от вокзала подняться по улице, которая называется Внебовстомпеня.

— Внебовстомпеня! Какая прелесть! Скажите, а где улица Крашевского? — спросил Олег.

— Крашевского? Это у парка Костюшка.

— Так вот, Иван, — отведя Бойчука в сторонку, наказывал Олег, — на Крашевского, 6 до войны жил мой знакомый, Гацкевич, узнай, там ли он еще. Дашь ему вот эту записку, скажешь, что я лежу больной, что мы приехали из Варшавы, на демаркационной линии у нас отобрали документы, а мы, воспользовавшись тупоголовостью охранников, вместо того, чтобы вернуться назад в Польшу, сели во львовский поезд и вышли, боясь проверки документов, в Баратуве. Запомнил? В Баратуве. Об Абраме ничего пока не говори. Там, в Баратуве, заболел. Оттуда ты перевез меня к своему знакомому. Ясно? — И Олег хлопнул Бойчука по плечу.

— Ясно! Крашевского, шисть, Гацкевич, хай вин сказываться…

— Верно. Скажи еще, что он получал от меня письма для Владимира Владимировича, а фамилию он должен сам вспомнить.

— Отдаю записку. Мы приехали из Варшавы, потом эта самая линия, станция Баратуво, письма от Владимира Владимировича, а фамилия?

— А ты, Иван, хорошо говоришь по-русски!…

— Скажи лучше, шо мы делали у Варшави?

— Мы с тобой познакомились в поезде, а о себе придумывай что хочешь, чтобы складно было, Гацкевич — воробей стреляный.

— А шо за чоловик?

— Сам толком не знаю, будь с ним осторожен…

Василь Трофимчук, услышав последний совет, снова обратился к Бойчуку:

— Комендантский час с десяти вечера и до шести утра. Ночью ходят патрули. Поймают и тут же застрелят! В бывшем здании воеводства, что на улице Чернецкого, — дискрикт, там выдают пропуска и разрешения на пребывание в районах, где размещены офицеры СС и вермахта — войсковые. Продажа по талонам, нашему брату полагается: хлеба граммов двести в день, шестьдесят граммов маргарина, полтора килограмма мяса и тридцать штук папирос в месяц.

— Ого! А сырнычкы?

— Две коробки в месяц! И смотри в оба, на черном рынке еще можно кое-что купить, но повторяю: за спекуляцию — расстрел! Пачку аспирина нельзя купить, в порядочный кинотеатр украинцу запрещено ходить! В театры! А ты, Абрам, запомни, — Василь обернулся к Штольцу, — гетто находится в районе Подзамча…

— Можешь не повторять, мы все запомним, у нас память хорошая! — И его глаза недобро сверкнули.

«Да, он все запомнит, запомнят и украинцы, запомним и мы, русские, крепко запомним!» — подумал Чегодов.

— Ну ладно, — сказал он, — завтра рано вставать!

На рассвете Бойчук ушел. До Львова было недалеко, километра четыре. Условились, что Иван в городе заночует, а на другой день к вечеру придет обратно. Однако прошел день, второй, третий, а он не возвращался. На рассвете четвертого дня, лежа в кровати, заметив, что Олег не спит, Штольц, которому тоже не спалось, заговорил:

— Слушай, друг, шма хавэр, как говорят евреи, что будем махен? Как сквозь землю провалился наш Иван. Завтра пойду его искать на Внебовстомпену!

— А как зовут его дружка? Не знаешь?

— Рыжий Штраймел с Болони!

— Прямо как граф Манте-Кристо. А Штраймел, это что-то по-еврейски?

— Это обшитая мехом бархатная ермолка, которую носят реби. А Львов я знаю хорошо, не раз бывал и на Болонях.