В чём измеряется нежность? (СИ)

«Я понимаю, ангел ― прекрасный образ, светлый, надёжный. Он всегда был твоим якорем. Но ты должна отделить любимого человека от вымышленного ореола святости: чрезмерная идеализация мешает любить и принимать себя рядом с ним. Когда придёшь к этой простой и комфортной мысли, то поймёшь, что возобновление общения с Коннором положительно скажется на твоём самочувствии. Помнишь, ты говорила, что в детстве так и было?»

Конечно, она помнила. Помнила каждый день. Каждый чёртов ненавистный день, в который хотелось лежать под одеялом и изучать пыль на потолке. В этих воспоминаниях не было убивающей горечи правды, не было злосчастного вечера в доме дяди, не было вереницы судебных заседаний, где приходилось доставать на глазах у незнакомцев самые постыдные и жуткие воспоминания, не было оправдательных речей адвоката и несчётных извинений Роберта ― заунывных, хмурых, поросячьих страданий напоказ. И, конечно, Мари отдавала себе отчёт, что если бы не поддержка Коннора, от которой она пряталась, которой стеснялась, она бы просто свихнулась в те угрюмые дни.

Одиночество закупорило Мари в бутылке непрекращающегося однообразия, множило пустоту в груди. Жалеть и винить во всём себя одну становилось невыносимо.

Когда Хэнк спрашивал его: «Как дела, сынок?» ― Коннор всегда отвечал, что нормально. Это был наиболее удобный и правдоподобный ответ. Он наотрез отказался от помощи специалиста, уверяя себя и окружающих, что справится. В сообщениях Мари он нашёл, как ему казалось, подходящее лекарство для души ― тот самый совет держаться рутины. Он тоже понял его по-своему и вместо исцеления повседневностью заточил себя в неё. Бегство в самое пекло сложных расследований оказалось неплохим бегством от страданий. Поначалу.

Он хотел быть сильным ради Мари. Он писал ей, даже когда она не отвечала, и никогда не обижался на её молчание. Со временем осторожно пробовал развеселить и присылал дурацкие шутки и мемы, как в старые добрые времена. Мари отвечала ему хохочущими до слёз смайликами, и в них он не видел её смеха ― только слёзы, и ощущал собственную никчёмность, не способность по-настоящему помочь и быть рядом.

Затворничество Мари подстёгивало Коннора проводить больше времени с её друзьями: так он чувствовал себя ближе к дорогому человеку и не падал духом. Когда они встречались в баре, Кристина нередко приходила с Марселем, и это был настоящий вызов благоразумию. Но при своей новой девушке бывший любовник Мари вёл себя вполне мирно и часто интересовался её самочувствием.

― Мне больно смотреть на то, как ты делаешь вид, что прекрасно справляешься со всем этим говном, ― внезапно начала Крис, когда Марсель отошёл к барной стойке за очередной порцией пива.

― Я просто… ― Нервозно подбросил монету, безуспешно пытаясь повторить трюк превосходства над человеческой расой из прошлой жизни. ― Понимаешь, прошло почти два месяца, и мне всё время кажется, что глупо изводить себя. Потому что я не тот, кто пострадал от этой ситуации так же сильно, как Мари.

― Но ты пострадал, ― твёрдо добавила Кристина, с беспокойством глядя Коннору в глаза. ― И тебе необходимо признать это. Кончай геройствовать во имя непонятно чего. Иначе сваришься в собственной башке. ― Заботливо положила ладонь на манжету его свитера. ― Если будет паршиво, можешь звонить в любое время. Мари часто так делала, ― добавила она, понимая, что это привлечёт внимание её собеседника лучше уговоров.

Он был благодарен Крис. Но не знал, хватит ли у него духу стать с ней более открытым.

Утром 23-го декабря он гулял с мыслью, что прошло ровно два месяца с тех пор, как горели его окровавленные кулаки, стёртые о челюсть паука. Коннор не чувствовал, как тих и свеж этот день, как невесомо и волшебно кружит в воздухе искрящийся снег. Он забыл, каково это ― чувствовать красоту, и продолжал жить в той губительной ночи. Показавшаяся впереди старая вишня, усыпанная белыми хлопьями, выдернула его из унылых раздумий и заставила остановиться. Пересёк проезжую часть и медленно побрёл в сторону знакомых стен. На веранде он увидел свою Мари, тихонько покачивающуюся на плетёной качели, уткнувшись в книгу. На ней была лишь его старая голубая рубашка, трусы и один шерстяной носок до колена с красными оленями. Она безостановочно дымила сигаретой, отрешённая и безразличная ко всему вокруг ― будто не чувствовала холода суровой детройтской зимы. Коннором овладело предсказуемое зудящее под кожей желание укрыть её своим пальто, обнять, отогреть. Но он не знал, нужно ли ей это. Роджер часто вздыхал, что дочери теперь никто не нужен.

Но вдруг Мари подняла голову, буднично зажала губами сигарету и энергично помахала ему рукой.

― Доброе утро, мой бравый Хартиган! ― по-детски крикнула она, словно немножко задыхалась, и Коннор решил, что это из-за сигареты.

― Здравствуй…

― Чего бубнишь там? Не слышу… Иди сюда! ― Договорив, поглядела на босую ногу и вспомнила, что ей вроде как должно быть холодно.