В чём измеряется нежность? (СИ)

«15-е января, 2011-й год.

Почему папа вечно попрекает меня, что я “прямо как мать”, а мама говорит то же самое, но, что “прямо как папаша”? Неужели это так стыдно ― быть похожим на своих родителей?»

«11-е мая, 2011-й год.

Постоянно просят меня помолчать и вести себя тихо. Но когда долго молчу, кричат, что я рохля и терпила. Как понять, когда нужно говорить, а когда не надо?»

«24-е сентября, 2014-й год.

Не могу признаться Бет в своих чувствах. Её никогда не поймёшь: она то флиртует, то холодна. А порой так смотрит… как будто я значу для неё всё, всё-всё в этом мире. Тогда я возношусь до небес. Папа говорит, что в четырнадцать ― это у меня никакая не любовь, а спермотоксикоз. Мне захотелось придушить его шейным платком. Старый идиот, который никогда никого не любил, кроме своих дурацких лоферов от Гуччи! Ну, да, они же из Италии, а моя Бет всего лишь из какой-то там Америки… Ненавижу его».

«5-е июля, 2015-й год.

«Я поймал бабочку с чёрно-рыжими крыльями и посадил в прозрачную банку. Так мало воздуха, так мало места. Почему-то жалость покинула меня. Оборвал бархатистые крылья и наблюдал за её страданиями. Бесконечными. Нестерпимыми. Я паук. Чудовище, погубившее красоту. Нет, я даже хуже! Потому что мог спасти её, избавить от бессмысленных мучений… Мне горько, но отчего-то стало легче. Словно чужая боль избавила меня от ощущения собственной ничтожности и ненужности. Теперь я могу губить и попрекать, держать всё в кулаке. Не только мама с папой…»

Постыдная, непрошеная и нахлынувшая подобно стихии жалость вползла в сердце Коннора. Жалость к печальному нелюдимому мальчику, чья душа так рано зачерствела. Отвергнутый, никем не любимый, он поселился в собственных фантазиях и позволил им отравить свой рассудок. Ему хотелось закричать: как можно так сильно ненавидеть и в то же время жалеть кого-то? Жалеть подонка, которого хотел убить и чьи грязные поступки он ни за что бы не стал оправдывать. И всё же…

Вернулся домой, когда часы на дисплее мобильника уже показывали второй час дня. Завесил в гостиной шторы, по инерции достал подушку с одеялом и бросил на диван, который не удосужился разложить. Его пошатывало от переутомления, конечности тряслись. Коннор рухнул плашмя и сгрёб обеими руками подушку, но никак не мог закрыть глаза, избавиться от уродливых картинок, минувшей ночи. «Неужели так будет до самой моей смерти? Ни одного однозначного ответа, ни одного определённого чувства, никакой истины даже близко не будет… Это и есть человечность? Как же я вляпался! ― мысленно усмехнулся. ― Но что я понял наверняка: равнодушие ― яд, отрава для людских сердец и для всего живого. Как же хочется, чтобы каждое человеческое существо было укрыто искренней любовью и сочувствием. Но это невозможно. Ведь им спокойнее спится, когда у них есть ядерное оружие, деньги и власть. И вряд ли это когда-нибудь кончится. Только если навсегда. ― Смежив отяжелевшие веки, он призвал на помощь драгоценную дурашливую улыбочку и лучистый взгляд любимых глаз. ― Вот так, смотри на меня. Обними меня. Забери меня. Я так устал, родная. Так устал…»

Огромное, непостижимое чувство разрывало его изнутри ― сострадание ко всему человеческому роду.

***

Зимняя сессия далась Мари тяжело. Нужно было приезжать на экзамены в университет, тогда как она привыкла слушать записи лекций и заниматься дома. С другой стороны, преподаватели настоятельно рекомендовали после рождественских каникул начать вновь посещать занятия, и всё происходящее можно было считать разминкой перед возвращением. Ей не хотелось никого видеть, не хотелось ни с кем общаться. Лишь ответственный приём антидепрессантов помогал Мари окончательно не замкнуться в себе и хотя бы иногда отвечать на сообщения Коннора и Кристины. Но, как назло, именно с самыми дорогими людьми ей меньше всего хотелось поддерживать связь. «Ты ни в чём не виновата, ― прокручивала изо дня в день слова своего психотерапевта, как молитву, ― даже в том, что пришла в его дом одна. Тебе было больно, и ты хотела получить ответы, ведь это справедливо. Вина полностью лежит на Роберте. Ты не испачкаешь близких его поступком, если позволишь им быть рядом».

Всякий раз, когда Мари мысленно возвращалась к тому вечеру, всё больше осознавала, что самым ужасным был не сам акт насилия: она сумела бы пережить, воспользуйся ею какой-нибудь отморозок на студенческой вечеринке, но воплощение детских страхов уничтожило её. А ненависть к себе из-за того, что так много лет «позволяла» злу совершаться, мешала объективно оценить случившееся. «Рутина сейчас полезна, ― уверяла на сеансах доктор Роудс, ― у тебя должна быть твёрдая почва под ногами». Мари была прилежна и старалась выглядеть «нормальной», хотя это было не совсем то, о чём говорила доктор Роудс, но, в конечном счёте, она разобралась, что речь шла не о держании приличной мины, а о повседневных делах. Психотерапевт постепенно пыталась вернуть ей желание погрузиться и в другую часть рутины ― общение с семьёй и друзьями.