В чужом ряду. Первый этап. Чертова дюжина

Белограй убрал трубку в карман и ушел прочь. Пройдя по Чистым Прудам, свернул на Мясницкую, вышел к Лубянке и спустился к гостинице «Метрополь».

Генерал Зверев приехал вовремя. В машине они ни о чем не разговаривали. Приятель привез Белограя в коммерческий ресторан «Кавказ», где было много шашлыков, вина и шума, но отсутствовали агенты и доносчики.

Зверева здесь знали, обслужили быстро и четко. Выпили холодной водочки под свежий огурчик.

— Хочешь разобраться в играх вождей, Вася?

— Хочу, Тимоша. Берия меня на понт взял?

— Проверял твою преданность. Им нужны надежные люди. Они никому не верят. Горшенин приговорил твоего отца к расстрелу. Исключительный негодяй и клоун. Полная копия Вышинского, подражает ему во всем. На процессах орет до хрипоты. Выучил одну статью из уголовного кодекса и всем выносит один приговор: «Расстрел». «Расстрелять, как поганых псов!» Знакомо? Если дело попадает к Константину Горшенину, результат известен заранее. Такой вот у нас ныне Прокурор СССР. Слава богу, процесс над Кузьмой Иванычем был закрытым, и газеты промолчали. Не прошло и трех дней, как Берия вызвал к себе Горшенина и заставил его пересмотреть дело и изменить приговор. Насмешка над правосудием. Прокурор СССР подает апелляцию в Верховный суд. Волокита длилась два месяца, а Кузьма Иваныч ждал смерти в лефортовской одиночке. Дело передали в Военную коллегию, чтобы сохранить лицо. Те и вынесли ему четвертак. Апелляция, пересмотр, смягчающие обстоятельства. Кузьму Иваныча прямиком к тебе направили. Этап прослеживался на всем пути, особым надзором. Потом от Никишова «телега» пришла, я ее видел на столе у Лаврентия. Похоже, он специально хотел мне ее показать. Не знаю, с какой целью, Лаврентия раскусить трудно — черная яма. Записка состояла из нескольких слов: «Полковник Белограй самолично расстрелял своего отца!» Подпись Никишова.

— Сволочь!

— Мы в той же стае, Вася.

— И я сволочь. Что потом?

— Пересмотр дела. Славку Чекунова арестовали, вину на следователя обрушили, а он действовал согласно инструкциям. Всю жизнь пресмыкался. Его тоже к тебе отправили.

— Дошло, когда Берия мне фамилию назвал. Ждал моей реакции.

— А ты жди документы о помиловании или реабилитации отца и его освобождении. Только я не верю, что ты в отца стрелял. Не тот ты человек, Василий Кузьмич.

— Не смог. Но пистолет ему дал. Что с женой и дочерью?

— Их не нашли, Вася.

— Есть протокол об аресте и обыске.

— Соседку с дочерью взяли. Обычный подлог, дознаваний с ними не проводят, можно и подменить.

— Значит, в розыск они не попали?

— Забудь, дело закрыто. Но где их искать, я не знаю. Если жива, сама на тебя выйдет.

— Побоится. Не за себя, за дочь.

Белограй налил водки в фужер и выпил ее залпом.

— Вот, значит, как мы живем, Тимоха. Расстреляй своего отца и получи орден с генеральскими погонами за подлость.

— Ты не один такой, Василий.

— Знаю. У меня таких сто тысяч на рудниках вкалывают. Овцы во главе с тупым козлом. Не ту мы революцию сделали, Тимофей Платоныч.

— Тише, Вася, и тут случайно могут быть уши.

— Есть у меня индийская безделушка, подарил мне ее один японец, военнопленный солдат. Три обезьяны. Одна уши затыкает, другая лапой глаза загораживает, а третья рот себе зажимает. Говорит, что эту статуэтку вырезал из слоновой кости какой-то мудрец. Но в нашей стране его мудрость не сработает. Хочешь — молчи, закрой глаза, оглохни, но к стенке тебя все равно поставят.

Белограй налил себе еще водки.

Вернувшись на Колыму, он бросил погоны и орден в ящик стола и надевал их только в случае особой необходимости. Кто-то счел это за скромность, а потом, когда Белограй встал во главе Дальстроя, погоны вышли из моды. Все подражали новому хозяину, в мундирах появлялись лишь по торжественным дням.

10.

Своего кабинета у главврача не имелось, только стол. Таких в комнатушке стояло еще три. За одним из них сидела Варвара Трофимовна Горская. Вид у девушки был печальный. Бохнач, вошедший за лекарством, тут же заметил это, он любил видеть своих врачей бодрыми и уверенными в себе.

— Ну что еще не так, Варя? Почему нос повесила? Кто-то из подопечных обидел?

— Они не способны, Илья Семенович. Жалкие тени от былого могущества. Кистень совсем плох. Когда его привезли, казалось, что разложившийся труп вырыли из могилы. Он еще хорохорился — стойкий рефлекс к выживаемости. Организм находился на пределе напряжения. Прошло два дня и наступило расслабление, дистрофия взяла вверх над силой воли. Пятый день без сознания. Не выживет он, мне его жалко.

— Ну-ну, не канючь, я тебя выручу. У меня в заначке есть коробочка с глюкозой, двенадцать уколов поднимут его на ноги, не горюй.

— Вы такой добрый, Илья Семенович.

— Потому и дожил до пятидесяти шести лет.

Варя хотела что-то сказать, но промолчала. Она считала, что Бохначу уже за семьдесят.

— Скажи мне, дитя мое, это у него такая фамилия — Кистень? Девушка засмеялась.

— Нет, конечно. Я им всем клички дала. Мне не велено их расспрашивать, но они же люди, а не инвентарь, чтобы номера носить… вот и даю им прозвища.

— Оригинальное прозвище для дистрофика.

— Он сам мне его назвал.