В дальних водах и странах. т. 2

Но старая истина, что "человек предполагает, а Бог располагает", как нельзя выразительнее подтвердилась над нами. Недаром моряки не любят, когда профаны морского дела, "сухопутные" пассажиры вроде меня, задают им в море вопрос: "Когда, мол, придем мы туда-то?" Старого или бывалого моряка при подобном вопросе всегда неприятно покоробит, и он, поморщившись, непременно ответит сдержанно-недовольным тоном: "Когда Бог даст!" И другого ответа вы от него не дождетесь. Иной добрый человек разве прибавит к этому еще в назидание:

— Никогда не спрашивайте на судне, "когда придем".

— А что так?

— Да так, примета нехорошая. Не любим мы этого.

— А в чем же примета-то?

— Примета в том: коли скажешь "придем тогда-то", то наверное какая ни на есть мерзость или задержка да уж случится, словно вот нарочно, не загадывай, мол!

— Да неужели вы верите в подобные приметы? — спросил я одного моего моряка-приятеля.

— Э, батюшка, поверишь, как на собственной шкуре неоднократно убедишься, сколь они оправдываются. Чудно, поди-ка, вам кажется, а оно так. Приметы, скажу я вам, разные бывают у нас. Вот тоже, например, как запоют гардемарины у себя в "Камчатке" этот самый дуэт: "Будет буря, мы поспорим", — ну, и будет буря… неизбежно будет, так уж и жди!..

— А пели разве?

— Да как же!.. Вчера вечером дернула их нелегкая, словно прорвало… Я даже плюнул с досады, пошел да цыкнул им в люк: чего, мол, каркаете!.. Ну, замолчали, спасибо.

Действительно, как попригляделся я, между моряками тоже иногда не без суеверий, в особенности между людьми, "видавшими виды морские" и не раз испытывавшими смертную опасность в жестоких штормах. Поэтому в кают-компании, между прочим, слышались мнения и замечания насчет 13 числа: "Нехороший, мол, день для выхода в море… Дай Бог, чтобы все обошлось благополучно…"

На этот раз суеверному убеждению относительно 13 числа суждено было оправдаться в полной мере.

Когда мы шли еще по проливу Босфор Восточный, сила северного ветра уже равнялась шести баллам. В исходе четвертого часа, пройдя мимо маяка на острове Скрыплева, взяли курс на юго-запад и поставили паруса: марсели, брамсели, кливер и фок^[44], с которыми крейсер при 56-ти фунтов пару и 56-ти оборотов винта имел от 12 1/2 до 13 узлов ходу.

Уже с полуночи начало нас значительно покачивать. К часу ночи 14 ноября порывы ветра стали налетать все чаще, а в половине второго сила его достигла десяти баллов при направлении от NNO. Около двух часов ночи вызвали наконец наверх всех офицеров и команду, чтоб убрать паруса. Но при уборке лопнули шкоты и гитовы, и одним сильным напором ветра сразу вырвало оба брамселя.

Та же участь постигла и грот-марсель, взятый на гитовы: закрепить его не представлялось уже никакой возможности, так как шторм к этому времени достиг полной своей силы (12 баллов), а реи и снасти покрылись слоями льда. Люди полезли было по вантам, но ноги их соскальзывали с обледенелых выбленок, и закоченелые пальцы линь с крайним трудом могли держаться за снасти. Все усилия не привели ни к чему, и эти паруса так и остались у нас трепаться клочьями по воле ветра. Уже с вечера мороз доходил до 15°, а теперь он все более крепчал: вся палуба, весь мостик, поручни, борты, стекла в рубке, — словом, все, что было снаружи, — покрылось льдом, слои которого нарастали все толще и висели со снастей большими сталактитовыми сосульками. Иногда ветер срывал их, и они с дребезгом разбивались о встречные предметы при падении или как головешки летели через судно в море. Студеные волны то и дело хлестали через палубу, а шпигаты^[45] затягивало льдом: поминутно приходилось расчищать их, чтобы дать сток воде, переливавшейся с борта на борт. Снежная завируха и замороженные брызги неистово крутились в воздухе, били в лицо, коля его как иголками, и залепляли глаза. Наверху почти ничего не было видно, — черное небо, черные волны и масса мятущихся снежинок… Ветер и море слились в один непрерывный лютый рев, мешавший различать крики командных слов и приказаний. Судно швыряло с боку на бок и сверху вниз как щепку; при этом обнажавшийся винт каждый раз начинал вертеться на воздухе со страшною быстротой, наполняя все судно грохотом своего движения и заставляя трепетно содрогаться весь его корпус. Налетавшие валы с шумом, подобным глухому пушечному выстрелу, сильно ударяя в тот или другой борт, напирали на его швы, вследствие чего все судно скрипело и стонало каким-то тяжким продолжительным стоном, точно больной человек в предсмертной агонии. И это его кряхтенье и стоны наводили на душу тоску невыразимую…