В дебрях Африки

В Европе даже на поле сражения бывает меньше перипетий – и вот уже десять часов, как это продолжается!

Невольно сомневаешься, настанет ли когда-нибудь дневной свет. Судя по лицам наших людей, они на это не надеются. Утомление, страх, отсутствие друзей, голод, дождь и буря производят на них совершенно подавляющее впечатление. Они сбиваются в кучу, залезают под вороха банановых листьев, прикрывают головы щитами, одеялами, циновками, брезентом от палаток, иной раз даже седлами, жаровнями и сковородами; все их существо проникнуто безмолвной тоской. Несчастные ослы, приложив уши к спине и закатив глаза, лежат, вытянув спину; петухи, с гребешками на сторону и в неподвижных позах, своим жалким видом довершают общую картину отчаяния.

Казалось, что все великолепие земного мира окончательно поблекло.

Как оно вновь возникло, во всей славе своей, и как дети земли снова приняли свою благородную осанку, как озера и реки вернулись в берега и как солнце еще раз явилось из хаоса и оживило землю, я этого не сознавал. Я так настрадался, что, обессилев, впал в глубокий сон, в полное забытье, восстанавливающее силы».

19 августа. О караване ни слуху ни духу. Разведчики вернулись, не отыскав следов. Двое раненых очень плохи, они мучаются, по-видимому, нестерпимо.

20 августа. Все нет известий. Молодой Саади, раненный стрелою 14-го числа, впал в столбняк; судя по этому, яд, употребляемый дикарями, должен быть растительного происхождения. У Хальфана шея и позвоночный столб совсем не сгибаются. Я делаю пациентам впрыскивания морфия, но, невзирая на двойную дозу, т. е. полугранами, это их мало облегчает. Стэрсу не хуже и не лучше вчерашнего; рана у него болит, но аппетит есть, и он может спать. Я ему, конечно, не говорю, в каком положении остальные.

Как же это, однако! Неужели из трехсот человек и трех офицеров ни одному не пришло на ум, что они сбились с дороги и что лучшее средство найти ее – вернуться в Ависиббу и идти берегом?

21 августа. Хальфан и Саади умерли после ужасной агонии, один в 4 часа утра, другой в полночь. Хальфан слабел с каждым днем. Может быть, оттого, что ядовитое вещество на стреле было сухое, рана его казалась неопасной, она снаружи зажила и даже не казалась нисколько воспаленной; но так как бедняк был ранен в горло, он все жаловался, что ему ужасно больно и трудно что-либо глотать, даже ту кашицу из банановой муки, которой мы пытались кормить его. 18-го числа горло у него свело, голос почти пропал, голова свесилась, живот подвело, и на лице застыло выражение страдания и тревоги.

Вчера несколько раз с ним делались легкие судороги; я сделал ему два подкожных впрыскивания морфия, но, с непривычки обращаться с этим средством, я не посмел употреблять его в сильных дозах. Саади был ранен в правое предплечье – самый пустячный укол, как бы от вязальной спицы; один из товарищей высосал ему рану, а я промыл ее теплой водой и забинтовал. Но на четвертый день с утра на него напал столбняк, и мы ничем не могли вывести его из этого ужасного состояния. Впрыскивания морфия позволили ему только подремать немного, но потом припадки возобновились, и после ста одиннадцати часов мучений он скончался. Я имею причины думать, что стрела была отравлена только накануне битвы, т. е. 13-го. Третий умер в полдень от дизентерии; это уже четвертая смерть на здешней стоянке.

В 5 часов вечера пропадавшие, наконец, возвратились; они тоже довольно натерпелись, но преимущественно от беспокойств. У них тоже трое умерло: Маруф, раненный в плечо в тот же день, как и Саади, умер от столбняка в ночь на 19-е, сутками прежде товарища, – быть может, оттого, что утомление на переходах ускорило действие яда. Другой, раненный в печень стрелою с железным наконечником, умер от внутреннего кровоизлияния; еще один умер от дизентерии, тотчас после того проливного дождя, о котором я упоминал выше. С 14-го числа мы потеряли восемь человек, кроме того, у нас на руках осталось еще несколько еле живых, не считая двух раненых, пришедших с пропадавшей колонной. Их раны сильно воспалены и выделяют гной.

Лейтенант Стэрс держит себя молодцом и даже как будто поправляется, невзирая на то, что столько смертных случаев в лагере, несомненно, должны производить удручающее впечатление на его нервы. Доктор вернулся, и я от этого чувствую громадное облегчение. Созерцание страданий для меня нестерпимо, а стоны больных не доставляют ни малейшего удовольствия. Я бы охотно с ними возился, только при условии, что могу их вылечить. Для 60 из наших 363 человек в настоящую минуту гораздо полезнее было бы лежать в госпитале, чем продолжать скитальческую жизнь в дикой стране, где отдых и порядочная пища так редко выпадают на нашу долю.