В день первой любви

Фельдшером оказался унылый, болезненного вида старичок, худой и бледный, точно лист бумаги, одетый, несмотря на теплый летний день, в синий, толстого старинного сукна пиджак и такие же суконные брюки. От долгой ходьбы, от напряжения и от старости глаза у него непрерывно слезились, и заметно было, как дрожали сухие, костлявые пальцы, когда он открывал порыжевший круглый саквояж, извлекая оттуда пузырьки, бинты и другие медицинские принадлежности.

Поздоровавшись, фельдшер присел на кровать, взял Ивакина за руку и, запрокинув сухонькое, в морщинах, личико, стал считать пульс.

— Ничего, в порядке, — буркнул, опустив руку, его унылый взгляд медленно прошелся по забинтованной ноге Ивакина, по склянкам и поблескивающим на столе инструментам.

— Когда ранило тебя? — спросил фельдшер, проведя несколько раз рукой по седым волосам.

— Вчера, — ответил Ивакин.

— Осколок или пуля?

— Кажется, осколок.

Фельдшер посмотрел на жгут, который перехватывал ногу Ивакина выше колена, потрогал грязную повязку.

— Помыть руки, — произнес он вздохнув и пошевелил костлявыми пальцами.

Бабушка Марья проводила его в сени. Загремело отодвигаемое ведро. Возвратившись, фельдшер снова присел на кровать.

— Придется потерпеть, милок.

Ивакин не ответил.

Принесли таз с теплой водой, табуретку. Фельдшер взял в руки ножницы и неожиданным ловким движением разрезал брючину снизу вверх.

— Марья Игнатьевна, — позвал он старуху. — Не уходи. Будешь помогать мне. Сюда, — он показал, — поставь таз или ведро.

Теми же ножницами фельдшер полоснул повязку на ноге, резко рванул ее. Ивакину было очень больно, он едва удержался от крика и закрыл глаза. Остро запахло кровью и лекарствами.

— Минутку, милок, минутку, — говорил фельдшер, промывая рану смоченной в марганцовке марлей. — Еще минутку…

Боль в ноге, однако, усилилась. Мелкая, противная дрожь начала бить Ивакина, по лицу и груди разлился холодный пот. Два раза он тяжело охнул, заскрипел зубами. Фельдшер прижал к его лбу свою жесткую холодную ладонь, что-то сказал, но Ивакин ничего не слышал. Железные клещи раздирали ногу, кружилась голова, подташнивало.

— Потерпи, милок, потерпи, — доносился до Ивакина как бы издалека голос фельдшера. Этот голос был все время рядом, он мягко сдерживал готовый вырваться из груди Ивакина крик.

К губам Ивакина прикоснулось что-то холодное, потекло по подбородку на грудь. Он глотнул раз, другой, обливаясь и захлебываясь, голова у него вдруг закружилась, голоса и шаги в горнице отдалились и вскоре совсем ушли куда-то вглубь. И боль в ноге тоже стала уходить.

— Поспит часок, — сказал фельдшер, вытирая руки. Налил себе в стакан лекарства и выпил. Долго потом носовым платком протирал глаза.

Ивакин спал. И боль тоже спала в нем, не тревожила. И, видимо, поэтому лицо его имело сейчас то выражение, которое было для него естественным, привычным, но которое не всегда можно было увидеть, когда Ивакин бодрствовал, особенно в последнее, тяжелое для него время. Каштановые густые волосы, темный от загара лоб, юношески тонкая шея — что-то доброе, светлое, нежное таилось в каждой черточке его молодого лица, и только резкая складка у губ как бы полоснула это лицо мрачной тенью, и было совершенно ясно, что теперешний сон его — это всего лишь тяжелое полузабытье, маленькая передышка от изнуряющей, не потерявшей своей власти боли.

— Эх, напасть-то какая! — вздохнула бабушка Марья.

Три человека стояли у кровати и глядели на спящего Ивакина. Старенький фельдшер Филиппыч за свои годы повидал всякого, насмотрелся на болезни и страдания, рваная рана Ивакина ему не нравилась. Хотя кость, кажется, была цела, но фельдшера беспокоило другое: не осталось ли чего внутри, достаточно ли тщательно обработал он рану? Филиппыч сейчас напряженно думал об этом, и сухонький лобик старика устало морщинился. Филиппыч угрюмо соображал — не упустил ли он что-то такое, что следовало бы еще сделать раненому. Он вспоминал разные случаи, перебирал факты из многолетней своей практики. Но память ему была не главным помощником, она даже почти ничего не значила для него сейчас, потому что руки его давно стали не те, они потеряли былую сноровку, былую гибкость и ловкость, они дрожали, слабо повинуясь ему. Кроме того, Филиппыча очень раздражала слеза, мешавшая ему смотреть — Филиппыч переживал и сердился на свою старость, которая навалилась на него в неподходящее время.

Однако дело свое фельдшер сделал аккуратно и надеялся, что оно принесет раненому пользу.

— Красивый парень, — сказал он вполголоса, отрываясь от своих дум.

— Красавец, — подтвердил стоявший позади него старик Трофимов, хозяин избы.

— Товарищи-то обещались прийти. Увезти хотели, да вот что-то не видно… — Бабушка Марья вздохнула.

— В больницу бы его — мигом бы подняли.

— Какая теперь больница…

Они надолго замолчали. Тишина повисла в горнице.

И, видимо напуганная этой тишиной, в горницу из сеней заглянула внучка Катя. Обвела тревожными глазами присутствующих.

— Бабушка…

— Ступай в избу, — проговорила старуха приглушенным сердитым шепотом.

— Может, помочь надо?

— Ступай!