В день первой любви

— Кажись, уснул, — сказала она. — Полегчало, может…

— Ну ладно. Нам тоже пора, — буркнул он невнятно, продолжая держаться за веревку.

Он свернул болтающийся конец ее в кольцо и попытался закинуть на крышу. Не добившись результата, положил на землю. Решил, что утром обрежет конец ножом.

— Ложись спать, — приказал он старухе, продолжавшей топтаться рядом, и, пощупав в кармане кисет, вышел из огорода в проулок, а оттуда на улицу, пересек ее, поглядывая по сторонам, и направился к избе, которая стояла в глубине, за широким густым палисадником.

Едва он открыл калитку, как навстречу ему из зеленых зарослей поднялся со скамейки седой старик в белой, расстегнутой на груди косоворотке.

— Дежуришь, Михалыч? — сказал Трофимов, присаживаясь рядом. — А где ваши?

— Кто где, — махнул рукой Михалыч. — Девчонки у соседей. А старуха богу молится.

— У бога защиты просит?

Михалыч не ответил. Было слышно, как неподалеку кто-то гремел колодезным ведром, как у соседей плакал ребенок. Со всех сторон палисадник обступала мягкая, липучая тьма.

— В Новотроицке, слышь, немцы, — тихо проговорил Михалыч.

— В Новотроицке?

— Да.

Трофимов возился с цигаркой. Свернул наконец толщиной с палец и, когда откашлялся после первой затяжки, спросил:

— А сельсовет как же? Председатель Огарков где?

— Какой тебе сельсовет! Огаркова, говорят, немцы забрали, отвели в овраг да убили.

— Семен Данилыча Огаркова?

— Ну да, его самого.

Трофимов охнул и замолк, уставившись тупо в темноту. В течение нескольких минут оба старика глядели молча перед собой в темное пространство.

— А ко мне племянник раненый пришел ноне, — сипло произнес Трофимов, нарушив молчание.

— Племянник? — переспросил Михалыч.

Было темно, и лица обоих стариков слабо просматривались. Но если бы Трофимов мог видеть, он отметил бы грустное сожаление в глазах Михалыча.

— А откуда племянник?

— Да с Урала.

«Не доверяет, — подумал Михалыч. — Боится, как бы не разболтал. Меня боится. Ну, человек! Столько лет в одной деревне живем, а он остерегается. Ну, друг называется…»

Вслух Михалыч о своей обиде ни одним словом не обмолвился. И хотя он еще утром узнал, что у Трофимовых находится раненый боец, делал вид, что ничего не знает и верит Трофимову насчет племянника.

— Филиппыча надо позвать.

— Привел. В избе у меня спит.

— А куда ранен?

— В ногу.

— В ногу плохо, — вздохнул Михалыч. — Иттить не может?

— Не может пока.

— А что Филиппыч сказал?

— Говорит, подымется. Время надо.

— Время, да, — согласился Михалыч. — Мне в мальчишках лошадь ногу отступила, так я больше месяца валялся. Да ты, чай, помнишь. Крутили меня доктора, говорили, кость сломата, да вот сколько лет — ничего. — Михалыч вдруг осекся, замолк и, таинственно приблизив свое лицо к Трофимову, вдруг спросил тихо: — Боишься, Сергей Федорович?

Это обращение к нему давнего дружка по имени-отчеству прозвучало столь неожиданно, что Трофимов в первое мгновение растерялся.

После паузы он сказал тоже тихо:

— Боюсь, Иван Михалыч.

Оба надолго замолкли.

Где-то над дальним лесом плавно взвилась и повисла ракета. Мигнули в темном небе красные точки трассирующих пуль, донеслось глухое завывание самолета.

Два старика сидели в темноте неподвижно.

5

На следующий день утром Филиппыч сделал Ивакину перевязку. Кажется, он остался доволен состоянием раненого. Даже пошутил:

— До свадьбы заживет, милок.

Но шутка не развеселила Ивакина.

— Что слышно? — спросил он, показав глазами на окно.

— То же, что и вчера, милок, — ответил фельдшер, орудуя бинтом.

— Наших не видно?

— Кругом наши. Или тебе мало? — Фельдшер вдруг засмеялся дробным смешком и подмигнул Ивакину.

— А войска где?

— Войска далеко.

— Откуда вы знаете?

— Я-то? — Фельдшер поглядел на него своими слезящимися глазами и тяжело вздохнул. — Радио у нас в деревне, конечно, нет, проволоку бомбой давно порвало. А люди друг другу передают… За железную дорогу, говорят, наши отошли. Понял? — закончил он неожиданно жестко и, взмахнув резко рукой, вытер глаза.

Разговор об обстановке на фронте на этом прекратился. Ивакин мрачно уставился в одну точку.

С улицы глухо доносились разные деревенские звуки: закудахтала курица, промычала где-то корова.

— Ты сам-то откуда? — спросил фельдшер.

— Я с Волги. — Ивакин назвал город.

— Мать и отец там?

— Одна мать.

— Школу небось весной окончил?

— Весной.

— Ну ничего, ничего, — проговорил фельдшер, уловив грусть в глазах Ивакина. — Все будет хорошо. Поправишься и еще покажешь себя в деле. И товарищей своих разыщешь.

Он протянул жесткую, как деревяшка, ладонь, пощупал лоб. Потом пальцы его надавили Ивакину на одно веко, на другое. Сказал внушительно:

— Питаться надо, милок. Иначе пропадешь.

Ивакину дали умыться. В горницу вошла Катя и внесла на подносе чайник, накрыла на стол. Молодые люди несколько мгновений смотрели друг на друга. Смуглые руки девушки, ее большие синие глаза, тяжелые косы, брошенные за спину, — все это не вязалось с тем, что происходило на земле.

Войну Ивакин начал южнее Орши.